«Ты этого хотел, Жорж Данден, ты этого хотел!» Да хранит тебя Бог! [без подписи]

[7.6.1891; Харьков – Киев. На конверте – по-русски: Ея Высокоблагородию Елеоноре Александровне Дузэ ⁄ Киев ⁄ Европейская Гостиница]

[…] Дорогая, милая Леонор. […] Пишу тебе, сидя у окна моей спальни, через которое вижу огромную долину, петляющую по ней реку, кусты над полями – деревни, церкви вдали. Всё дышит спокойствием. Ничего не слышно – ни единого звука.

Я думаю, думаю, думаю – «о чем»? Ни о чем – вот счастье! Мысли такие неопределенные, такие расплывчатые – как будто засыпаешь. Только в России можно получить такие ощущения, но только тогда, когда сердце удовлетворено, спокойно, счастливо. Я так равнодушен ко всему окружающему – и спокойствие – это так благотворно! Если бы я мог быть с тобой в этом уединении – в этом величественном лесу, где точно никого не встретишь, на этой природе, где всякая мелочная действительность отступает, где чувствуешь только жизнь момента – я был бы счастлив, как ребенок, который не думает о завтрашнем дне!

Спасибо за добрые слова. Я постоянно перечитываю твое письмо, и мне кажется, что я вижу и слышу тебя. Я спокоен, потому что не позволяю себе терзаться мыслью о том, что оставлю тебя после Одессы. […]

Я не достоин тебя, но хочу быть твоим любящим и верным рабом – твоим настоящим и преданным другом.

Благодарю тебя за все, дорогая Леонор. Благодарю за каждую минуту, каждую секунду, которую ты мне даришь в реальности или в мыслях. Благословляю тебя. Я глубоко счастлив веря, что ты моя. […]

[6.7.1891; Жмеринка – Милан]

Жмеринка. Я на станции, где мне придется ждать до пяти утра. Сейчас шесть часов вечера.

Вы приедете в Вену примерно в то время, когда я должен буду уехать, и потом в пути еще сутки, – Вы будете в Венеции, когда я приеду в Груновку – таковы поездки по России!!! […]

Пиши мне в Петербург обо всем, что увидишь в Италии. Обо всем, что тебя беспокоит, что мучает. Пиши чаще – в этом мое единственное счастье. Оно начнется только в Петербурге, через восемь дней! Из Петербурга я сразу же напишу тебе, потому что буду знать, куда писать. Постарайся добраться в Неаполь до Байройта. Думаю, так будет лучше.

Мне грустно от того, что ты пойдешь смотреть на мой дом без меня. Дом, в котором я был так счастлив! В маленькой комнатке в турецком стиле я показывал тебе отрезы ткани. Помнишь? Именно там я понял твой вкус, такой изысканный, и там я проникся глубоким чувством к твоей прекрасной натуре!

Не оставайся долго в Венеции, тебе будет грустно. Думай с радостью о своей работе. […]

[15.7.1891; Санкт-Петербург – Байройт]

Я только что приехал в Петер, [бург] и бросился смотреть твои письма. Мое сердце колотилось! Я так давно не получал от тебя известий и испытывал ужасные муки, не зная, куда тебе писать, куда телеграфировать. Я нашел телеграмму и три письма! Я стал читать и перечитывать каждое письмо по три раза. Это моя жизнь, Леонор, моя любимая, моя единственная мысль, моя единственная надежда. Спасибо, спасибо, мой милый друг, спасибо за все, что ты мне говоришь.

После твоего отъезда я мысленно с тобой. Весь с тобой! В Венеции! Там, где я видел тебя в постели, такую красивую, такую печальную, такую милую, но с твоим горячим сердцем, такую несчастную и такую достойную быть счастливой. Мне казалось, что я знал тебя давно. Ты говоришь, что боишься, что я привяжусь к тебе. Но я уже привязался, уже, с тех пор как в первый раз поцеловал тебя в губы в Риме. С тех пор я живу тобой и благодаря тебе. Я чувствую твоим сердцем, я чувствую твоим телом, от кончиков твоих волос до кончиков твоих ног, которые мне хотелось бы целовать, целовать до смерти. Я был мертв без тебя, ты меня оживила. Ты говоришь, что нуждаешься во мне, но – ты не чувствуешь этого – я отдаю тебе свои последние чувства. После этого – смерть – вот, что мне останется. […]

Я нахожусь в доме Л.[евашовых][418], который ты знаешь – смотрю на дом и мысленно вижу в нем тебя. В моем сознании всё связано с тобой.

Спасибо за подробности о моем доме. Спасибо за то, что призналась, что тебе было грустно в Венеции… […]

Да, я могу сказать, что люблю тебя целиком, зная цену этому слову, и, как говорил мой французский друг: «Любовь – это всё, остальное – ничто».

Однажды, когда в Груновке стояла особенно холодная ночь, я покрыл себя твоим домашним платьем. Как будто часть тебя была рядом со мной. Вот до чего дошло! […]

Я планирую побыть с тобой во Франкфурте и держаться подальше от Байройта – приехать туда всего на один или два дня. Думаю, я мог бы провести с тобой четыре – пять дней – свободно, вдали от других.

Я только хочу, чтобы ты сфотографировалась во Франкфурте (недалеко от Содена), куда ты собираешься с малышкой, а потом мы сможем поехать в Гейдельберг, Майнц и т. д. – куда захотим! Какое счастье! Не пиши мне больше сюда до моего отъезда, а телеграфируй немедленно свой адрес в Байройт, потому что возможно, что твои письма уже не застанут меня в Петербурге. […]

[17.7.1891; Санкт-Петербург – Байройт]

Признаюсь, твои письма расстроили меня. Женщины всегда будут такими! Их искренность, их правдивость всегда наполовину! Всегда что-нибудь скрывают. Я не обвиняю тебя за четыре письма, которые у меня перед глазами.

Здесь, в этих письмах, я верю, что ты правдива или желаешь ею быть – всегда благородная и великая, но почему… нет, больше без упреков – никогда, чего ради! Мое сердце устало от невысказанных упреков, от жгучих горестей… Я больше не хочу спрашивать «почему вчера, почему сегодня», я спрашиваю: «как будет завтра?»

Да, я задаюсь вопросом, что мне делать в связи со всем этим. Это непростой психологический вопрос, уверяю тебя.

При этом я верю только в истину, справедливость и свободу.

Поэтому я хочу быть справедливым и честным и дать тебе полную свободу.

У меня больше нет мужества бороться с чувствами, которые могут возродиться в тебе. […]

Уже тот факт, что ты снова увиделась с тем[419], кто отвез тебя в отель в Венеции доказывает мне то, что и должно доказать.

Я должен видеть дальше, чем ты в