Шрифт:
Закладка:
[11.5.1891; Дрезден – Москва]
Я хочу «любой ценой», как ты говоришь, быть в Москве 1 июня, провести с тобой хотя бы вечер, хотя бы мгновение, раз уж в отеле, в котором ты остановилась, кажется, «монастырские стены».
Если будешь играть сегодня, оставь мне записку, чтобы я знал, могу ли я тебя подождать или мне нужно вернуться. Я еще не знаю, во сколько прибывает поезд в Москву, но узнаю и телеграфирую тебе. Очень сожалею, что это не простой отель, как все остальные, и что хозяйка сует нос повсюду. Но, в конце концов, всё это пустяки. Главное в том, чтобы я каким-то образом оказался рядом с тобой. […]
Знаю, что императорская семья прибывает примерно в это время в Москву. Думаю, что Москва будет абсолютно забита людьми. Где я найду себе место? Под твоей кроватью, может быть, или мне претвориться опасным любовником Нинетт[417]? Жуковский, вероятно, тоже будет там – это не очень неудобно. […]
Ты действительно ничего не можешь подготовить там, а я не хочу обращаться к людям, которых знаю в Москве, чтобы не вмешивать посторонних, и чтобы я мог отдохнуть. Только с тобой, даже не разговаривая, – целыми днями молчать и смотреть на тебя, сидя у твоих ног, как верная собака, которая нашла своего хозяина после долгих скитаний и не надышится на него. Может, найдешь мне место в своих чемоданах? Или в одном из твоих шкафов? Или я оденусь как Нинетт. Приехать и не увидеть тебя в тот же день – было бы ужасно. Лучше бы ты сама относила письма, но если ты отдаешь их в руки Нинетт или другим людям, то наверняка хозяйка знает, что ты часто пишешь и телеграфируешь человеку с моим именем.
Вот почему мне хочется взять другое имя для переписки. Это очень серьезно. Как только я приеду к тебе домой, твоя хозяйка скажет: а, это тот господин, которому Вы пишете письма? Мне всё равно, но этого нужно избегать, и это так просто. Люди любопытны, особенно в такой деревне, как Москва, и еще француженки в качестве хозяек дома!
Итак, первого июня я хочу быть с тобой любой ценой, и чтобы ты была в одиночестве – остальное мне безразлично. Можешь сказать, что ты старинная подруга моей семьи твоей глупой хозяйке. Надеюсь найти меблированные комнаты без хозяек – изолированные – но кто знает, в этот дурацкий период, когда вся Москва будет ходить на голове.
Я уверен, что твои письма запоздали, потому что их читали на почте. Это, как ты знаешь, практикуется в России. […]
Я могу уехать 29-го в полночь, если увижу, что поезд 30-го неудобен. Я мог бы также оставить все свои вещи на вокзале и отправиться прямо к тебе домой – чтобы не тратить время на поиски места, где можно было бы остановиться до встречи с тобой.
Мой милый друг, мой дорогой друг, я живу для тебя и тобой, твой А. [леке]
* * *[13.5.1891; Дрезден – Москва]
[…] Я подумал, что останусь с тобой в Москве со 2-го по 4-е число, а потом мы могли бы поехать в окрестности, подальше от всех этих людей, останавливаясь по дороге. Может быть, отправить Нинетт с остальными и быть свободной, как птица. […]
Осталось меньше двух с половиной месяцев – если я приеду 1 июня. И я приеду, даже если заболею, только не волнуйся, я уже достаточно окреп, а дорога, смена воздуха, и, прежде всего, мысль о том, чтобы броситься в твои объятия, – это мое лучшее лекарство. […] Я хотел бы просто спокойно побыть рядом с тобой, ни о чем не говоря, ни о чем не думая – просто целуя тебя, прижимая к своему сердцу, не произнося даже слова, которого ты так боишься. […]
Если я приеду 1-го вечером (но надеюсь, что это будет 1-го утром), смогу ли я подождать тебя? Надеюсь, да! К черту хозяйку – я постараюсь развратить ее, дожидаясь тебя, хотя, признаюсь, это не мое ремесло. […]
Телеграфирую тебе по дороге, вероятно, из Варшавы, с точным указанием времени прибытия на вокзал. […]
Прижимаю тебя к сердцу. Надеюсь, что ты меня узнаешь и что я не очень изменился. Твой А.[лекс][…]
* * *[18.5.1891; Александрово – Москва. Телеграмма]
ПРОШЕЛ ГРАНИЦУ БУДУ В МОСКВЕ 1 ИЮНЯ ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ СРАЗУ ЖЕ К ВАМ ДРУГ
* * *[23.5*1891; Москва – Москва]
Десять вечера. Пишу тебе, поскольку чувствую необходимость.
Мне грустно, ужасно грустно. Невозможность быть рядом с тобой становится для меня невыносимой. Начинается страдание, страдание из-за хорошего, которое становится чистой и простой любовью, то есть жизнью в сердце другой души. Как и физическая любовь, которая для меня – это ощущения тела в теле другого.
Но что поделаешь! От этого нет лекарства. Когда мы подходим к этому «психологическому» или метафизическому моменту, […] есть только один способ немного утешиться, который состоит в том, чтобы произнести это абсурдное слово, которое тебе не нравится: я люблю тебя. Я ужасно люблю тебя, Леонор, я больше не могу этого скрывать – это уже не только желание обладать тобой, быть рядом с тобой, быть любимым тобой (хотя бы немного), это ужасный страх потерять тебя, который заполняет мое сердце. Я верю, что это настоящая любовь, вот почему она грустная, ужасно грустная. Я больше не смею думать о завтрашнем дне. Нет, я не могу этого делать. Я чувствую твое сердце, как если бы я жил в тебе. Я понимаю тебя, как будто бы я был тобой, и я боюсь (страх! что это за смешное слово?).
Ты получишь это письмо утром, оно покажется тебе ненужным, бесполезным, ребяческим, но мне всё равно.
Видеть других, разговаривать с другими – для меня мучение. Идти на встречу с моими друзьями – настоящее страдание. Так всегда было с М.[атильдой] – так и с тобой сейчас. Поэтому я говорю тебе спокойно, вне всяких страстей, вне всякой физической подготовки – я люблю тебя, я люблю тебя до смерти. Я несчастен и прости меня.
Не вини меня, это сильнее меня. Я не хотел так сильно любить тебя, но что поделать – это выше моих сил. Твоя артистическая натура – слишком большое облегчение для меня. Я устал от жизни среди этих ежедневных посредственностей, ты сделала мне много доброго, но
