тебе, потому что, как я уже говорил, мне не хватает уверенности в женщине. Я верю, что она может измениться в одночасье, верю, что нужно всегда быть рядом с ней – держать ее при себе, защищать (как ты правильно говоришь), чтобы не чувствовать недоверия.

Постепенно, однако, благодаря твоим хорошим письмам, таким прямым и искренним, таким женским, но таким правдивым, доверие снова стало возвращаться ко мне. Я поверил тебе, когда ты сказала: «Будь спокоен, всё сказано». Я позволил себе увлечься чувством, охватившим меня, и был безмерно счастлив. К сожалению, я не умею делать что-то наполовину.

Вместо того, чтобы довольствоваться легким и веселым чувством, как это умеют делать с женщинами почти все мужчины, ничего не обещая и не требуя другого, я позволил себе полюбить тебя так, как я люблю, когда люблю по-настоящему. То есть иметь только одну мысль — и оберегать только одну мысль.

Я нахожу приятной любую жертву ради одной этой мысли – и только так можно честно любить. Только тогда мы любим утром так же, как вечером, ночью так же, как днем, а не порывами. Если бы у меня к тебе был только порыв, я бы счел это нечестным. Вот почему я говорил тебе со всей искренностью и правдой в душе: «Я твой».

Пойми это правильно, и тогда ты поймешь, что я должен был почувствовать, когда ты вдруг написала мне: «я два дня думала, не стоит ли всё бросить» и когда ты написала мне письмо тоном, отличным от других писем.

Я не хочу к этому возвращаться – этим всё сказано, но хочу объяснить тебе, что для меня это был удар дубинкой.

Еще раз в своей жизни я увидел, что доверять — это безумие, поскольку человек сам не может доверять себе.

Это напомнило мне о стольких печалях. О М.[атильде] в том числе. Я могу показать тебе письма, которые касаются только одной темы: самосохранения.

Я говорил ей, что каждая близость между мужчиной и женщиной опасна – даже с безразличными мужчинами – потому что она всегда убивает то, чего больше нельзя повторить, и что было так прекрасно.

Она считала себя сильнее, она не боялась близости – и трижды она испытывала это с никчемными людьми (если бы ты только знала их!). Бурже среди них орел, она совершала почти непоправимые глупости, которые, как гризетку, довели ее до самоубийства. Что я пережил – трудно тебе описать.

Я также сильно страдал от мысли о том, что свободная женщина не умеет и не может защитить себя, что ее нужно удерживать религией или подобными глупостями, узостью взглядов, ложными средствами, но что правильный, честный, истинный путь – это не для нее.

Все эти мысли, включая мысль потерять тебя, – всё это влияло на меня в течение восьми – десяти дней до такой степени, что не могу описать. Я больше не спал, и, в конце концов, моя печень дала о себе знать – и вот я заболел (уверен, что через пять дней буду в порядке).

Нет, я уже не тот, прежний, раз моральное состояние победило физическое. Когда-то я мог страдать месяцами (в Константинополе), но мое здоровье выдерживало всё.

Теперь я стал слабым.

Твои последующие письма немного успокоили меня, а затем мне снова удалось привести себя в это промежуточное состояние – надежды без особой уверенности и готовности к несчастью.

У каждого своя природа, и ты не можешь изменить свою, которая, как известно, намного превосходит мою. Если бы ты знала меня лучше, ты бы увидела, что у меня есть одно серьезное качество: я правдив в любви. […] Правдивым я называю постоянство. Я знаю, что обладаю постоянством, поэтому охраняю это качество. Я избегаю любой женщины, интереса к любой женщине. В этом секрет постоянства. […]

Через пять дней я уеду в Париж и пробуду в Англии всего три дня. Оттуда, если ты не напишешь мне: «Убирайся к черту!», я без остановки уеду в Москву, где тебе придется заботиться обо мне, и где я хочу отдохнуть – иначе умру.

С одной стороны, я рад, что болезнь позволяет мне отказаться от множества английских приглашений от очаровательных дам-подруг, но в сердце у меня другое, и все женщины в данный момент являются посторонними в моей внутренней жизни.

Даже семьи, которую я люблю, и которую ты знаешь, я постараюсь избежать. Ты понимаешь, что с этими принципами нет ничего проще, чем быть верным – всегда. Я не признаю неверности в любви, я признаю ее только в браке.

И поскольку я люблю тебя, я хочу быть верным тебе до конца – то есть до самой Москвы (!). Я не хочу дотрагиваться до руки женщины с чувством, я не хочу произнести и слова, которое бы не сказал в твоем присутствии. […]

В глубине души я понимаю тебя, ты дала мне больше, чем я заслуживаю, я нахожу тебя великой, благородной, щедрой, я лишь объясняю тебе мою глупую натуру, с которой, вероятно, и умру. Я тоже не могу ее изменить. […]

* * *

[1.5.1891; Дрезден – Москва. II]

Сейчас я получил твои несколько слов, написанные карандашом. Ты не представляешь, как они меня растрогали! Тот факт, что ты подумала обо мне даже в момент отъезда, когда у тебя много дел, и твои нежные слова, заставили меня почувствовать себя лучше. Ничто не может меня вылечить так быстро, как душевное спокойствие.

После того ужасного письма, каждое твое письмо для меня благотворно, поэтому я выздоравливаю, вместо того, чтобы дать затянуться болезни.

Через пять дней я поправлюсь, через семь – хочу поехать в Париж. Сегодня я написал тебе длинное письмо, чтобы объяснить тебе, что чувствует мое сердце.

Не сердись на меня и прости меня, если я тебя чем-то обидел. Это потому что, видишь ли, я тебя люблю – и с этим ничего не поделаешь!

Я люблю тебя всем сердцем.

Я стал немного жалким, возможно несу всякий вздор, но не забывай, что я еще болен физически и морально, я был болен до твоего явления – какого явления? Ты хочешь, чтобы я сказал – небесного? Да, для меня небесного. Я люблю тебя, Леонор, как никогда раньше, и хочу умереть в твоих объятиях, или лучше – жить в них. Твой Алекс […]

* * *

[2.5.1891; Дрезден – Москва]

[…] Наконец я счастлив так, как редко бывал.

Я объяснил тебе, как я заболел. Не думай об этом больше, это непростительная чувствительность, и должен признать – я не просто люблю тебя – я тебя обожаю, раз тебе не нравится банальное слово «любить».

Но нет, я предпочитаю слово «любить»