Шрифт:
Закладка:
[P.S.] Пожалуйста, ответьте мне на вопросы о Ваших планах!
* * *[29.3.1891; Дрезден – Санкт-Петербург]
В спешке.
Дорогая мадам Дузе, спешно отвечаю на Ваше письмо о цветах костюма Джульетты.
Сейчас у меня нет времени собрать информацию до отправки почты, завтра, если я найду идею или правдоподобие, сообщу Вам. А пока, вот, что я думаю.
В пьесах Шекспира, по моему мнению, местный колорит играет небольшую роль. Он представляет страсти всего человечества, а не конкретного места.
Он берет итальянский сюжет и пишет на английском.
Поэтому – большая свобода в костюме, поэтому – выбор, подходящий, главным образом, Вашей фигуре. Вот фундаментальный принцип.
Джульетта была очень юной, поэтому должны преобладать светлые тона.
Но есть трудность выбора цвета. Легко сказать «небесно-голубой», «нильский голубой», но есть пятьдесят различных оттенков, а маленький нюанс всё меняет!
Думаю, что голубой, который нужен Вам – это цвет подкладки Вашего домашнего серого платья – он идет Вам более всего – в велюре ли, в шелке, или в плюше (неважно, что плюша еще не было в четырнадцатом веке) – и будет ли заметен вечером этот нюанс – тоже серьезный вопрос!
Костюм должен быть самым простым.
Волосы – как обычно Вы их укладываете, достаточно небольшого украшения. На волосах оно необходимо. Если Вы смешиваете ткани, к примеру, шелк и велюр, думаю, лучше, чтобы они были одного цвета или близких оттенков. По-моему мнению, человек на сцене это – пятно. Мягкое и однородное, не надо арлекинады.
Каждый новый цвет уменьшает эффект силуэта. Часто актеры забывают об этом. Пытайтесь оставаться собой насколько это возможно – и это будет прекрасно. Если это необходимо, с небесно-голубым можно применить коричневый, с розовым – бордовый. Помните шелковое покрывало на Вашей кровати? По-моему, это самое приятное сочетание, которое я знаю. Итак – небесно-голубой цвета подкладки Вашего домашнего платья.
Главное – нежные цвета. Только Ваши волосы выделяются в Вашем силуэте – танцующие как точка над «i». Тонкая фигура и бледная внешность должна сочетаться со всем костюмом, а не сиять своим великолепием…
[P.S.] Благодарю за телеграмму. Это пошло мне на пользу после некоторой грусти, потому что для меня нет ничего печальнее, чем непонимание. Я увидел преувеличенную тревогу…
* * *[30.3.1891; Дрезден – Санкт-Петербург]
Вчера я получил телеграмму с обещанием получить письмо завтра.
Я не понимаю телеграмму – она меня даже немного пугает. «Вы будете без письма два дня… сегодня написала, всё сказано». Какие значения это может иметь! Боже мой! Разве Вы не понимаете, что «всё сказано» — может означать: «всё кончено». […] Я ломаю голову.
Сегодня я хорошо поработал и всё время думал о Вас. Да, ничего не поделаешь, на этот раз я завоеван. У меня такое чувство нежности к Вам! Такая привязанность к самому малому в Вас – от кончиков волос до кончиков ногтей, что я сам не понимаю – как это произошло. […]
Только об одном Вас прошу. Если вдруг Ваше сердце почувствовало, что кто-то занял в нем место – напишите мне немедленно. Потому что мои письма тогда могли бы причинить Вам только огорчение, а я бы по простоте души продолжал бы забрасывать Вас ими.
Я написал Вам о Джульетте. Вы разделяете мое мнение? Коричневый цвет – это серьезный вопрос. Так как есть разные оттенки коричневого. Желтовато-коричневый будет лучше к небесно-голубому. […]
Прижимаю Вас к сердцу и целую Ваш лоб, этот единственный в мире лоб, который подобен открытой книге Вашей прекрасной души. На нем отражается все: печаль, добро, величие, несчастье – аминь.
Если письмо, которого я жду, будет хорошим, поверьте, не найдется на свете человека, счастливее меня, [без подписи]
* * *[1.3.1891; Дрезден – Санкт-Петербург]
Наконец! Только сегодня получил Ваше обещанное письмо. Я очень волновался, признаюсь. Но письмо меня вознаградило. Спасибо, Леонор…
Снова могу писать – не осмеливался это сделать, поэтому и ждал. Вы такая умная. Не возражайте. Редко встречал таких умных женщин как Вы. Говорю не потому, что идеализирую Вас. Хотя из этого и невозможно понять причины выбора мест гастролей.
Я счастлив, что Вы решили пропустить Тифлис. […] И потом – это так далеко. Зачем? Только для бедствующих трупп. Это единственное место, где я не смог бы присоединиться к Вам.
Если уж Вам очень нужно будет туда отправиться, так уж лучше сейчас, но ни в коем случае не в жарком июне – как раз, когда я буду свободен.
В Одессу хорошо. При этом, думаю также, что и в Одессу лучше было бы поехать в мае. В Москву всегда легко. Из Одессы в июне все поедут на дачи, университеты закроются. А Вы приедете…
Я так мало спал последние дни, что уже не понимаю, что пишу. Беспокоюсь, что вообще перестану спать. Ну да ладно.
Тем не менее, работа идет хорошо. Но (между нами) – я работаю по пятнадцать часов в день. Благодаря Богу, мое здоровье выдерживает, но это последний раз в моей жизни.
Я хочу сделать в Лондоне выставку своих египетских акварелей, какой раньше никогда не видели. Думаю, что это утвердят. Чувствую себя уверенным в том, что делаю. Это единственное маленькое удовольствие от этой ужасной работы. Долго рассказывать, но череда обстоятельств, una combinazione[407], обязывают меня отдать все свои силы этому делу.
Если после всего этого у меня будет один день рядом с тобой, моя дорогая, моя милая, моя Леонор, – это гораздо больше, чем надежды на счастье в жизни, и даст мне много много сил для того, чтобы одолеть эти шесть недель работы, которые мне еще остаются. Да хранит тебя бог! Моя милая подруга. Твой [без подписи]
* * *[3.4.1891; Дрезден – Санкт-Петербург]
Нет, никогда со времени нашей разлуки я не был так счастлив, как сегодня благодаря Вашим двум письмам, таким добрым, таким очаровательным, таким настоящим! Вы говорите, что я пишу слишком длинные письма! Что ж, сегодня напишу пару слов. В принципе, если бы я был полностью искренен, мои письма состояли бы всего из трех слов. Но, basta!
Княгиня Волконская написала мне о Вас. Я кратко ответил ей. Она Вас очень любит. […]
Скажите Ниннет[408], что я буду целовать ей руки всякий раз, когда она будет прогонять прочь очередного Вашего гостя. Дай бог здоровья этой женщине! Она подобна весталке, охраняющей свой священный огонь, а огонь – это Вы! […]
Вы знали Матильду [Актон]. Вы знали каким большим благородным
