Я верю всему, что ты мне говоришь, я верю в тебя, как в себя. Ты говоришь, что хочешь «схватить свое сердце», чтобы показать его мне. Я вижу это – как если бы нес его в себе. […]

Я редко любил в жизни – но когда люблю – люблю так, как я думаю, ты любишь меня сейчас. Только не представляй свои чувства слишком далеко… в будущем… Ты говоришь: «Если ты останешься со мной – моя цель в жизни найдена – мое счастье в этом»… Дорогая, милая подруга! Впервые ты полностью отдала мне свое сердце – потому что ты думаешь, что это навсегда.

Я больше не решаюсь так думать. Та, в кого я верил абсолютно, больше, чем в самого себя, доказала мою неправоту. Я сам, будучи в том возрасте, в котором нахожусь, полюбил тебя глубоко. Я забыл свою боль. Должен сказать, что мое сердце находит в тебе больше, чем в ней. Могу признаться, что я больше не думаю о ней, возможно, потому, что в глубине моего сердца она оставила во мне неизгладимый след обиды, презрения к доверию к человечеству… Дело в том, что у меня уже нет уверенности в принципе.

Мое же сердце – оно-то осталось уверенным, поверь мне, и, держа тебя за руку, говорю, что я есть и буду твоим, пока ты хочешь, чтобы я был рядом, но не обещай мне ничего на далекое будущее. Мне достаточно, если я знаю, что теперь ты доверяешь мне, что живешь мной, как я живу тобой, что твоя жизнь, как и моя, руководствуется одной мыслью: желанием снова увидеть друг друга. Да сохранит бог тебя, моя Леонор, да сохранит он меня для тебя!

А сейчас перейдем к практическим вопросам. Я в некоторой степени предвидел аферу Джакозы. Жаль, но Вы встретитесь с этим снова. Он будет плохо вести дела Сары [Бернар] в Америке, и, чтобы наказать его, держите планку выше, намного выше, когда он вернется. […] Будьте беспощадны к этой каналье, насколько сможете, но не разжигайте вражду. В делах – спокойнее.

Я надеюсь, что этой пьесе удастся заменить «Шаллан», и я почти уверен, что это то же самое. Так что не забудьте – заставьте Джакозу поплясать, когда он вернется. […]

Твои письма так хороши, я вижу тебя – в Венеции… с твоим отцом… с Гуальдо[429]. Стоит ли мне ревновать? Нет, я не ревную. Знаешь почему? Потому что после Гуальдо ты мне уже отправила из Турина такую хорошую телеграмму! […]

[9.9*1891; Санкт-Петербург – Турин]

[…] Мне грустно, сам не знаю почему. Никого не вижу, во всем большом доме Левашовых я один. На улице холодно.

Пишу тебе, сидя у камина. Твои письма – моя единственная радость.

Я ужасно хочу узнать когда, как, и с каким успехом ты вновь предстанешь перед этой низменной публикой. Прошу тебя сообщить мне пару слов об этом в телеграмме.

Я пишу твой портрет анфас и занимаюсь этим весь день, не выходя из дома.

Завтра ожидаю своего брата. Мой старший сын собирается меня покинуть… У него благородная, добрая, утонченная натура, но очень скрытная. Это красивый молодой человек. И намного лучше среднего, которого ты знаешь. Им я не доволен. Он плохо сдал свои последние экзамены. Слишком много танцевал, и его голова недостаточно была занята работой. Ему не хватает вкуса и утонченности. У него плохое окружение. Надеюсь, это пройдет. […]

Возможно, мне придется остаться еще на пару недель в Петербурге и это меня грызет. Я здесь, а ты одна, окруженная мошенниками, быть может, нуждающаяся в друге, в совете. […]

[13.9.1891; Санкт-Петербург – Турин]

[…] Надеюсь, ты была прекрасно принята публикой на твоей премьере! […] Я переношу впечатление, которое у меня сложилось о тебе, когда увидел тебя в Венеции, в Палаццо Барбариго, – на других, и говорю себе: кто может не полюбить тебя? Только тот, кто уже любит или кто ничего не понимает. Я чувствую – как бы полюбил тебя, если, увидев, я понял тебя так, как понимаю сейчас, и был бы свободен сердцем, а главное, если бы и ты была свободна! Я понимаю, почему М.[атильда] часто говорила: я не боюсь этой женщины, потому что она кого-то любит! […]

Ты стала воздухом, которым я дышу для того, чтобы жить. Чем больше я тебя узнаю, тем больше я твой – чем больше я тебя

понимаю, тем больше чувствую, что моя голова устроена так же, как и твоя – что мы вдвоем боремся с человечеством, и что нет ни тени разницы в нашей оценке внешних впечатлений. […]

Сообщи мне, довольна ли ты тем, как идут дела. Вижу, что снова устраивается предприятие с «Графиней ди Шаллан». Я говорил тебе, что это повторится. И оно повторилось даже раньше, чем я мог ожидать. Это доказывает, что он[430] не столько идиот, сколько дурак.

Держи планку выше! Что касается другого[431] — постарайся избегать всех разговоров, всех отношений. Он тебя не достоин – так я ощущаю. Он всегда был на переднем плане, а ты должна была следовать за ним. Такую любовь я не уважаю. Он часто делал то, от чего тебе больно, то, что задевало твое сердце. Это вызывает у меня отвращение. […] Он слишком любил себя. Сначал он, а потом ты. Basta cosi[432].

Я не изменю этого мнения, даже если ты разлюбишь меня. Я сказал тебе об этом в палаццо Барбаро, в твоей постели. Помню маленькие морщинки на лбу, линии печали, когда я говорил с тобой об этом. […]

[18.9.1891; Москва – Турин]

[…] Я должен уехать далеко в незнакомую мне деревню, к незнакомым людям из-за одной истории, которую долго рассказывать и которая может закончиться как приятно, так и неприятно, к разочарованию. Огромное путешествие, но, возможно, бесполезное.

Я виделся с Жуковским у его памятника[433]. Был в Кремле, видел места, которые мы видели вместе, смотрел на церковные башни. […]

Думаю поехать в Италию 15 октября и пробыть там примерно месяц – перед поездкой в Каир. […]

[23.9.1891; Москва – Турин]

[…] Я совершил большое путешествие – двадцать четыре часа из Москвы и столько же обратно! И ради чего! Чтобы вызвать у себя грустные и деморализующие чувства.

Это был долг, вот и всё. Я узнал в Петербурге, что мой дядя[434], женатый на княжне, и у которого был только один сын, тоже женатый на княжне, создал майорат[435], который должен