и, конечно, я найду возможность, чтобы тебя увидеть, встретиться с тобой несколько раз, но кое-что меня беспокоит – это то, что я не знаю, сможешь ли ты после этого дать себе отдых зимой.

Так как в глубине души я бы хотел осуществить план – поехать с тобой в Египет и особенно в Индию — далеко-далеко, и у меня есть возможность в будущем году отправиться туда, если буду жив. Думаю, ты можешь позволить себе этот отпуск и отдых и это будет лучше для твоего здоровья, если в марте ты планируешь поехать в Америку. […]

В любом случае разумнее завоевать сначала Европу, а потом Америку. Но захочешь ли ты этого снова? Basta. Больше не будем об этом.

Теперь еще несколько слов о твоей дочери. Я увидел в ней тебя – это твоя кровь. Я узнал твои вены, твои руки, твои бедра. Я буду говорить с тобой так, как будто она моя дочь.

По-моему, пришло время забрать ее из итальянского пансиона.

У нее плохие манеры и она несдержанна.

В ее характере тоже мало благоразумия, она не любезна, не послушна (все это я говорю в превосходной степени, и это тяжелое впечатление, потому что хозяйка ее обожает. Но нужно видеть это своими глазами!). […]

Она правдива и не умеет сдерживать себя – обратное всегда является маленькой ложью, когда это еще не стало естественной чертой. Итальянская среда не слишком утонченная, это ясно, но твоя крупная и богатая натура уже чувствуется в ней. При условии, что в ней не разовьется другая натура, а это еще не заметно.

От нее веет весельем, буржуазностью доброй старушки. […] Она уже была избалована, и такие женщины, как Др.[ексель] и Волк.[енштейн] будут ей вредны.

Ей нужна суровая простота. Я считаю, что пансион – это то, что ей нужно, прежде всего, потому, что она хотела бы чего-то другого.

Она немного понимает по-немецки и уже довольно хорошо читает. Еще два месяца, и она сможет серьезно учиться. Это главная цель, к которой нужно стремиться, потому что она должна работать, и много работать.

Она ненавидит здесь еще одну маленькую девочку, вот ее самая большая претензия. Что еще можно сказать о детях, великий Боже! […]

Исполняй свой долг по отношению к ней, Леонор, но никогда не преувеличивай свои чувства к ней.

Пойми, особенно во время переговоров со своим мужем, что он всегда может причинить больше вреда ребенку, если ты не уступишь его намерениям – до тех пор, пока они будут честными. Через несколько лет эта опасность минует, потому что в пятнадцать лет она сможет всё понять. Это уже будет женщина.

Кстати, спроси у адвоката, можешь ли ты оформить бумагу, по которой ты должна крупную сумму, например, графине Дрексель или графине Оппенгейм, чтобы деньги скопились в их руках и муж больше не имел на них права. К примеру, ты могла взять в долг, подлежащий выплате в течение одного года и т. д. переводным векселем.

Это серьезно. Попроси их лучше, как будто ты уже это сделала, и если эти дуры не захотят тебе помочь – ты найдешь кого-нибудь в России – кн.[ягиню] В.[олконскую] или кого-нибудь еще наверняка.

Тогда можно было бы с первого раза доказать мужу, что ему не на что надеяться.

Однако я считаю, что бумагу следовало бы написать до начала переговоров. Поговори обо всем этом с адвокатом – это очень серьезно – тебе не нужно говорить ему, сколько ты должна. Ты можешь задолжать нескольким людям сотни миллионов франков.

Я боюсь, что тебя могут обобрать, поэтому, прежде всего, – осторожность и разум.

Дай ему немного сейчас и пообещай, если всё будет нормально, и у тебя будут хорошо идти дела, добавить еще через пять лет и, самое главное, если он оставит тебя и твою дочь в покое на это время.

Через пять лет пообещай, что пришлешь ему дочь. Он умен, поэтому поймет свою выгоду.

Ты немного опоздала, потому что с каждым днем, с твоей известностью, его претензии могут возрастать.

Мое сердце с тобой во всем этом. Дай мне свою руку, моя милая подруга, мой хороший друг, и верь, что каждая капля моей крови – твоя.

Я несколько раз поцеловал твою дочку, думая, что чувствую твой лоб – и она тоже очень красивая и очень умная.

Да хранит тебя Бог, Леонор! Не слишком уступай мужу, потому что тогда будет только хуже.

У тебя всё еще ничего нет, не забывай об этом, потому что малейшая болезнь может унести всё через несколько месяцев.

Я считаю совершенно ненужным встречаться с ним.

Возьми Гуальдо, возьми адвоката. Зачем встречаться с ним самим? Не понимаю.

Не проявляй ни малейшего рвения и скажи, что у тебя ничего нет, потому что ты многим должна, и что твое здоровье настолько ненадежно, что не исключено, что ты вообще ничего не сможешь дать.

В качестве последнего средства ты сможешь получать деньги каждый вечер и отправлять их всегда кому-то, вместо того, чтобы оставлять их в руках Буффи, пока они не превратятся в сумму, о которой все узнают. Это всё идеи, но какие из них будут практичными, ты увидишь сама.

Кстати, уничтожь ту бумагу, которая у тебя есть от меня, ты понимаешь. Я знаю, сколько я тебе еще должен – не должно случиться так, чтобы это случайно попало в руки какого-нибудь дурака.

Я пришлю тебе конверты со своим адресом в Милане, чтобы твой почерк не узнали. Никогда не подписывай. Всегда отправляй письма сама. Я буду Огюстом Дюпюи[445], до востребования, Венеция. Как только я получу твое письмо, я уеду. Если ты скажешь мне поехать в Венецию, не увидевшись с тобой, напиши мне туда на этот адрес. До свидания. [без подписи]

* * *

[18.10.1891; Дрезден – Милан]

[…] Давай поговорим о делах. Я скажу тебе, что с тех пор, как я в Дрездене, у меня в голове только две мысли: твое здоровье и твой муж.

Я больше не сплю, целыми ночами думаю о советах, которые мог бы дать тебе. Но когда ты далеко – это сложно. Давай поговорим прежде о здоровье и делах.

Я серьезно прошу тебя просчитать каждую сделку. 20000 франков и большая часть твоего здоровья – это плохая сделка, ее следовало ожидать. С твоим здоровьем ты можешь позволить себе только легкие для тебя вещи, без этого ты теряешь свой главный капитал — свою натуру, свое лицо, всё. Я писал тебе, чтобы ты держала выше планку с Джа.[козой] потому что предполагал, что пьеса не будет выдающейся. Я прочитал первый акт и подумал, что это был Александр Дюма-отец за вычетом