Дело в том, что за двенадцать лет брака у сына нет детей.

Далее мне сказали, что это старики и что сын очень болен. Поэтому я считал своим долгом поблагодарить стариков за их идею, если не для меня, слишком старого, чтобы надеяться на наследство, то, по крайней мере, для моих детей.

Итак, я приехал сюда, в деревенскую глубинку[436]. Меня хорошо приняли – но я увидел, что старики вовсе не старые, шестидесяти пяти и шестидесяти лет, а молодые люди держатся как Пон– Нёф[437]– и у них нет детей, вот и всё.

Много шума из ничего!

Мы все умрем, – возможно, раньше их, а у них еще могут быть дети, вдовство, повторные браки и т. д., и т. п. При всем этом, мне показали превосходное имение – великолепный огромный дом, замечательный порядок – земля, парк, угодья, шестьсот лошадей, наконец, княжеское имение – но что мне до это, какого черта!

Поскольку всё зависит от существования других – это деморализует, вот и всё. Наконец-то я познакомился с этим дядюшкой и сегодня попрощался с ним навсегда[438]. […]

Мое сердце всегда было с тобой, Ленор. Я думал, что моя жизнь в том виде, в котором она есть сейчас, несмотря на финансовые трудности, мне дороже — меньше обязательных вещей, больше свободы.

Этот год, правда, ужасно трудный, потому что за два предыдущих года, по известным тебе причинам, я взял 18 ооо франков авансом – которые вернул – полностью, несмотря на не слишком хорошую продажу[439].

Но и без этого я мог обеспечить себя всем необходимым и иметь причину вести жизнь, полную путешествий, как ты, – жизнь, которая одна дает мне возможность следовать за тобой, видеть тебя каждые два месяца или шесть недель. […]

Хочу поскорее вернуться в Петербург, в саму Москву, чтобы получить твои письма! Чтобы иметь возможность писать тебе. […]

Я пишу тебе с маленькой станции, вокруг меня невозможная толпа. […] Где ты, Леонор! Без тебя жизнь глупа. […]

[24.9.1891; Санкт-Петербург – Турин]

[…] Я понял, что 18-го ты будешь в Милане. […]

Надеюсь быть в Венеции примерно 18-го или 20-го. Там я твой. Отдаю себя в твои руки. Прячь меня, где хочешь. Я буду всё время работать дома. Мне не нужно никуда выходить, лишь бы ты время от времени заглядывала ко мне, протягивала мне руку, хотя бы через окно!

Признаюсь, в моем сердце нет покоя. Не знаю почему – потому ли, что я люблю тебя всё больше и больше, или потому, что боюсь твоих новых неожиданных впечатлений? Я так мало, так мало провожу времени с тобой, это правда! […]

Возможно, отправлюсь в Милан на день – только, чтобы тебя увидеть!

После семи вечера уже совсем темно.

Думаю остановиться в одном из отелей у вокзала. […] Ты можешь накинуть очень густую вуаль и надеть другую шляпу, которую никто не знает.

Завтра поищу отдельную удаленную комнату, какую-нибудь дыру, чтобы иметь возможность дышать одним с тобой воздухом. Я так боюсь, что всё это не осуществится! Тебя там повсюду знают, каждый извозчик! Но вечером, когда становится темно, побудь однажды актрисой для себя самой, какой ты бываешь для других! Надеюсь на тебя. Сам я готов ко всему, даже залезть в окно, если понадобится!

Самое плохое, если ты не сможешь покинуть место, где ты будешь работать. […]

Я был бы счастлив оставаться в той дыре и ждать тебя весь день, пока ты не придешь вечером. Днем я бы работал, привез бы работу из Венеции. Лучше было бы найти какую-нибудь изолированную студию. […]

Ты читала о смерти Буланже[440]? Я сразу подумал о тебе. Как легко было бы мне умереть, если бы ты ушла! […]

Ты должна понимать, что в жизни таких людей, как мы с тобой, то есть людей, выходящих за общепринятые рамки – большая редкость встретить кого-то подобного. Я живу с тобой не только потому, что люблю тебя от кончиков твоих волос до кончиков пальцев ног, не только потому, что я желаю тебя как женщину, как тип женщины, которой я восхищаюсь, но и потому, что мои мысли очень близки твоим, мой вкус в значительной степени – твой, моя печаль – твоя и т. д. Именно эта аналогия между двумя существами среди множества других существ, с которыми у нас нет ничего общего, связывает мое сердце с твоим (я боюсь это произносить), и которая сделала бы мою жизнь невыносимой, если бы она сломалась по какой-то причине, кроме твоего желания.

Часто я спрашивал себя – стал бы я меньше страдать, узнав, что М.[атильда], умирая, призывала бы меня, и что она не забывала меня до последнего момента. Думаю, я бы не смог вынести ее конца. Знаю, что был близок к безумию, но я бы точно сошел с ума, если бы Матильда погибла в результате неожиданного несчастья, несчастного случая или какой-нибудь болезни.

Однако я должен сказать, что никогда еще я не чувствовал так сильно, как сейчас, потребность в натуре, подобной моей собственной.

Дело в возрасте. Мы всё больше и больше устаем от этой постоянной борьбы. Чувствуешь, что убеждать уже бесполезно – и как замечательно найти того, кто понимает тебя с полуслова!

Она, ты и я – мы, безусловно, принадлежим к одному типу людей, но я никогда не встречал таких других.

Если бы я был верующим, я бы подумал, что Она послала тебя ко мне, чтобы исправить зло, которое причинила мне.

Милая, дорогая Леонор, я не могу выразить тебе той искренней нежности, которую питаю к тебе в своем сердце! Я не могу сказать тебе, насколько чистой я вижу тебя во всех трудностях твоей жизни. Ты для меня непорочна – как для католиков Дева Мария. Ты великая, утонченная, (inverosimile)[441] красивая, справедливая и правдивая. Я хочу придерживаться такого мнения о тебе, до тех пор, пока ты не скажешь мне: «Уходи!» Аминь.

Но если с тобой случится несчастье, – прощай, жизнь, потому что той, которой я живу, мне недостаточно, мне уже недостаточно. Я так понимаю Буланже, что прощаю ему все его политические глупости. Веришь ли ты теперь, что я к тебе немного привязан, Леонор?

Думаю, через десять дней я смогу снова тебя увидеть.

Послушай. Я еду в Милан. Вечером в семь часов ты подъедешь к вокзалу на машине, которую возьмешь на улице, уже будет темно.

Приедешь, не выходя из машины, к вокзалу. Я узнаю тебя и сяду в машину. По крайней мере, я смогу поцеловать тебя,