знаниями, словно матери — молоком. Но человек не может питаться материнским молоком всё время. Ты должна научиться сама искать пищу ответов. Понимать, что верно. Находить путь.

— А как⁈

— Учась. Следя. Я помогу тебе, дав всё, что осталось у меня. Будь моей ученицей, но не как иные. Будь моей ведомой — и я стану поводырём. В чём дело, девочка? Неужто не хочешь?

— А если ты со мной наплачешься⁈

В обрывках ветра тонет смех. Листья ясеня на поляне плачут росой. Гриз вытирает её, как слёзы. И посылает с ветром свой поцелуй той, кто давно стала пригорком, усыпанным листьями — лучшей из наставниц. Вскормившей беспутную, как будут говорить потом.

— Наплачеш-ш-шься… — шелестят предательские осинки голосами тёток, и троюродных сестёр, и другой родни. — Ой, наплачешься…

— И куда она опять делась?

— Танцевала на льду — видали?

— Полезла к скортоксу — куда годится⁈

— Опять на два дня пропала…

— Ох-х, наплачешься…

Прости, бабуля — ты дала мне много. Рассказала, может быть, больше, чем знала сама. Плакала ли ты обо мне по ночам? Хотела ли ты, чтобы я заняла твоё место — стала новой Кормящей, как хотел того отец?

— А если у меня не получится? — хмуро спрашивает ветер в листьях ясеня. Голосом её-четырнадцатилетней.

— Получится. Если захочешь.

В ветре — задорный свист двух кнутов. Пересвистываются два родственных щупальца скортокса: «Учитьс-с-с-с-ся!!»

— А вдруг не захочу?

— Тогда у тебя получится что-то другое. Будешь строить крепости. Отправлять ковчеги в плавание. Ходить в огне. Вить гнёзда и кормить птенцов…

— Варги не вьют гнезда.

— Не вьют. Не рождаются на Энкеров день. Не носят кнуты. Не льют крови. Очнись, пташка. Хватит петь с чужих слов. В детстве ты находила больше своих.

— Просто это… непросто.

Голос наставницы налетает ветром. Дразнится свистом кнута. Зазеваешься, нырнёшь не в ту сторону — коснётся шероховатым краем, заставит оцепенеть.

— Найти слова? Выразить мысли? Шагнуть за грань? Делать что хочешь? Что из этого непросто?

— Попрать свой долг. Оборвать свои корни. Проститься с тем, что дорого.

Свист кнута в ответ — обрывистый, пока неумелый. Боль в мышцах, боль в груди. Боль в горле — от слов.

— Тогда ответь — кому ты должна и что задолжала. Выясни — насколько глубоки твои корни. Измерь ценность дорогого. Пора начинать, девочка. Дай ответы себе.

Кнут свистит, свистит из памяти — диковинной птицей, ободряюще и чуть печально. И Гриз улыбается дальнему звуку. Тебе бы понравилось, бабуля. Я дала себе ответы. Сразу же после того, как ты в последний раз обнялась с землёй. Над твоим последним ложем, среди осенних листьев — я уже знала: мне не бывать новой Кормящей. Я уйду в мир, пока стволы дорогого леса не обернулись решёткой. Пока я не выросла из него совсем.

Я только хотела подождать. Ещё лет пять, а может, десять. Набраться опыта. Не расстраивать отца до времени. Не прощаться с пущей, куда так глубоко вросли мои корни.

Только вот…

Кериента выворачивается из-за зарослей, как длинная водяная змея. Здесь река разлилась пошире — подпитывает подземная сестра. И какое-то время Гриз стоит неподвижно, глядя на другой берег, за которым — уже не заповедные земли общины, там охотничьи имения. И если вскочить на единорога, пустить в галоп, то меньше, чем через час будет виден замок.

Грудь вздымается всё чаще, словно от бега.

Отвернуться от вкрадчивого блеска речной воды. Заставить себя шагать быстрее. Нужно уйти подальше. И не оглядываться на реку. Не слушать тревожных вскриков птиц. И избежать порывов ветра, в котором…

— Не смейте её трогать! С ума посходили⁈ Кто вам в голову вложил бить арбалетами по яприлю? Тем более — по самке с детёнышами⁈

— Кто вы вообще такая и как оказались здесь?

— Бо-о-оги… ногу сломал… Этель, что за девка и что ей надо на твоей земле?

Этель… Этель… отравленное имя шипом вонзается в душу, и шаги всё быстрее, и нужно перейти на бег — потому что память гонится следом, и ветер нагоняет, доносит голоса…

— Кажется, теперь вы зашли на нашу территорию.

— Тогда мы квиты.

— Охотитесь?

— Разве что на вас. Хотел извиниться — я был не слишком любезен. Так бывает, когда охота идёт наперекосяк, а у твоих друзей переломаны кости.

— Извиняюсь, что нарушила границу. И была невежлива. Так бывает, когда травят знакомого зверя с детёнышами.

— Как поживает та яприлиха? Может быть, нужно что-нибудь…

— Раны почти затянулись, в общине хорошие травы. Спасибо, что спросили.

— А… вы? Вы ведь, кажется, в речку бросились.

— Честно говоря, не впервые.

— Почему-то мне так и показалось. Боги, я всё ещё нелюбезен — Этельмар Сотторн. Но можно Этель — как-никак, вы спасли меня и кучу моих друзей от бешеного яприля. Так что я чертовски вам обязан.

— Гризельда Арделл, можно Гриз. Мне правда неловко это говорить, но я бежала спасать яприлиху. Так что можете считать, что обязаны Жрице.

— Какое благостное имя.

— Потому что она всё жрёт.

— Всё равно запомню в веках и расскажу потомкам. Но личную благодарность приносить ей пока не буду. С вами, в конце концов, разговаривать гораздо приятнее.

— Просто у вас нормального яприля-собеседника никогда не было.

Смех двух людей звенит в птичьем пении. Рассыпается в беличьем треске. Мелькает быстрее лани — и несётся вслед стремительными, мягкими прыжками. Неотвратимо настигая её, бегущую что есть мочи.

Только вот не сбежать. Память встаёт между деревьями в полный рост. Запускает ростки под кожу, тянет руки. И ветер лупит порывами — наотмашь, прилетая с разных полян, из разных уголков леса, и мелькают — долгие разговоры, и робкое касание рук, и «Зачем ты приходишь сюда?» — «Потому что ты — моё всё». В ветре — горькая сладость первых поцелуев — и она старается не хватать воздух на бегу, но всё равно ловит его.

Нежный отзвук лесных белозвёздниц — от полян, усыпанных цветами, как снегом. От той дальней поляны, по которой цветы расстилались простынёй, и тёмные волосы рассыпались по цветам, а её боль — первая, тайная, мешалась со слезами, которые она прятала в его плече, с обжигающими ответами этого мира…

Ветру не настичь её больше — Гриз Арделл несётся быстрее ветра, быстрее птиц и алапардов, ставя ноги вслепую на привычные