Шрифт:
Закладка:
Нам это на руку. Замечаю, где сверкают огоньки выстрелов на высоте, и бью по ним из своего «дехтяря». Но понимаю, что стрельба не ладится. Прямо в глаза светит, слепя, солнце. Что делать? Сейчас наши ребята поднимутся в атаку, а я и поддерживать их огнем как следует не смогу. Какой же я комсорг? И тогда неожиданно для себя срываюсь с места и кричу Рахманкулу:
— За мной!
Делаю затяжную перебежку в сторону, в чистое поле, к чуть приметной ложбинке. За мною, не раздумывая, летит второй номер. Мы, как иголка с ниткой, все время рядом. Эта согласованность пулеметного расчета в бою решает многое. Добежали до этой ложбинки и упали в нее.
Переведя дыхание, будто от того запального бега, Сергей Гаврилович продолжает:
— Выходит, глаза мои сами отыскали ту ложбинку, а сознание скомандовало телу бежать такой прытью, что немцы и опомниться не смогли.
Так мы с Рахманкулом оказались у них под носом… Ребята тут же поднялись и пошли на эту высотку, а мы их хорошо поддержали огнем сбоку. А потом, когда уже стрелять было нельзя, боялись поразить своих, мы тоже сорвались с места — и к немецким окопам. И тут со мной произошло такое, чего я никак не ожидал.
Когда мы добежали до окопов, здесь уже вовсю шла рукопашная. Гляжу, паренек отбивается от здоровенного немца. Тот выбил у него из рук винтовку и сейчас должен заколоть своим плоским штыком. Я вижу и не могу помочь. До них еще метров десять. Выстрелить из «ручника» тоже не могу — убью своего. И тогда у меня вырывается дикий крик. Кажется, я крикнул: «Гад!» Немец вздрогнул, повернулся, и тут мы его вдвоем прикончили…
Напряжение с лица Сергея Гавриловича спадает. Он будто сейчас пережил тот испуг за жизнь товарища и теперь расслабился и смотрит на меня немножко усталым добрым взглядом, словно говоря: «Мы хоть и живем долго, а не все знаем. Не все…»
На этот раз он молчит дольше обычного, будто заново переживает эпизод, о котором только что рассказывал.
— Так что день тот для меня был не только днем первых настоящих боев, но и открытием самого себя. Правильно говорят, что человека можно узнать или в беде, или в работе. А война — это и то и другое.
Вскоре стемнело. Все валились с ног, выбило из нашей роты почти половину бойцов. Командование приказало заночевать в освобожденном селе. Мы разбрелись по избам и тут же повалились, кажется, и есть ничего не стали, хотя еда, и наша и трофейная, у нас была.
Сплю я и слышу сквозь сон со стороны неприятеля страшный скрежет и лязг гусениц. Слышу, а разлепить глаза не могу. Понимаю, что вот сейчас эти танки пойдут на село и подавят нас, спящих, но сплю, силы свои вымотал все.
Так с этим страхом я и проснулся.
3
А на рассвете вновь начали наступать. Мы атаковали их позиции, и опять наш пулеметный расчет прикрывал и поддерживал наступление роты. Рвались вперед отчаянно, и прорыв наш в оборону противника все набирал силу.
Сбили мы их с позиций, а наш взвод проскочил даже за немецкие окопы. С нами оказался младший лейтенант Беспалов.
— Давай! — командует мне. — Отрезай отход немцам.
В группе нашей с пулеметным расчетом оказалось всего шесть человек. Выскочили на взгорок. Мы сверху бежим, а внизу белеют крестьянские хатки. И на дороге из деревни взвивается шлейф пыли.
— Смотри, Темин! — крикнул взводный. — Наверное, штабная.
И я увидел легковую машину, похожую на нашу «эмку». Тут же установил на бугорок пулемет и дал по ней очередь.
— Чуть не достал! — кричит взводный. — Давай еще!
Беспалов стоит рядом и корректирует мой огонь. Я врезал еще. Машина уже выехала из деревни и запетляла по дороге, сбивая мою прицельную стрельбу. И вдруг я вижу, как к моим ногам падает младший лейтенант. Прекращаю стрельбу и бросаюсь к нему. Взводный навзничь лежит на спине, а из груди его рвется какой-то клекот и хрип.
Подбежали другие бойцы, расстегнули у Беспалова ворот, сняли ремень. На белой его груди ни царапины, а человек кончается. Осторожно повернули на бок и на спине увидели маленькое красное пятнышко — тут вошла пуля. А младший лейтенант Беспалов уже затих.
— Стрелял сзади, — проговорил Рахманкул и повернулся к кукурузному полю. — Там кто-то сидит…
Он бросился в поле, а за ним еще двое бойцов. Через несколько минут над кукурузными метелками показались мышиного цвета френчи. Из кукурузы вышли пять немцев с поднятыми руками, а за ними шагали наши бойцы. Я схватил с земли свой пулемет и кинулся к здоровенному немцу.
— Ты, гад, стрелял в командира? — направил ему в грудь ствол. — Ты? — И, показав ему на мертвого взводного, замахнулся прикладом.
Немец съежился, закрыл лицо руками и залопотал просящим голосом:
— Найн, найн… комрад…
— Сволочь ты поганая! — чуть не плача, отошел я от немца. — Мы пленных не трогаем…
Мне так было жалко нашего взводного, что я больше не мог смотреть на пленных и от греха подальше отошел от них. А Беспалов, молоденький, с чистым, юным пушком над верхней губой, лежал на земле и широко открытыми глазами удивленно смотрел в небо. Только две недели назад он прибыл в нашу часть из училища. Мы почти ничего не знали о нем. Даже откуда он родом, не знали…
Подошел наш лейтенант Михайлов и сразу приказал вести пленных в тыл, а нам продолжать наступление.
Вместе со всеми бежал я по склону к деревне с белыми хатками и страшно, в крик, ругал тех, кто выстрелил в спину нашему взводному. Уже видны были подслеповатые окна в домах, видел я и опустевшие дворы, но откуда-то из редких садов и кустарника, который обрамлял эти затихшие дворы, били пулеметы и сухо щелкали винтовочные выстрелы. И вдруг меня сильно качнул легкий взрыв слева, а потом я почувствовал, как по щеке побежала теплая струйка. Мелькнула мысль: это пот. И я, удерживая пулемет в одной руке, дотронулся до виска и провел ладонью по щеке. Глянул — ладонь ярко-красная, аж блестит на солнце. Смотрю на ладонь и не могу поверить, что это ранение. Вытер ладонь о штанину и опять к виску.
Нет, кровь моя. Она теперь уже стекает за
