был святой человек. А здесь, — и она потрясла тетрадью, — он все время говорит о своей вине и ошибках и бог знает о чем. Какая у него вина? Какая? — сорвалась она на крик, а опомнившись, тихо добавила: — Антону нельзя показывать… Это только собьет его. Пусть помнит деда, каким его знал… И не время сейчас об этом…

А там, за дверью, уже билась в истерике Наташа и криком кричал Антон.

— Мама, не надо, ма-а-а-ма-а…

Мать и сын выбежали на этот крик.

— Какая же вы бездушная! — выкрикивала в лицо свекрови невестка. — Какая бездушная! Как вы мучаете меня-а-а-а…

— Прекрати, Наташа, прекрати, — ухватил ее за плечи и стал трясти Михаил. — Слышишь, прекрати сейчас же!

Антон, с полными глазами слез, смотрел то на мать, то на отца, то на бабушку, собираясь закричать с еще большим отчаянием. Он не знал, почему эти два родных ему человека не уступают друг другу, почему ругаются всегда и почему сейчас так кричит на бабушку мама. Почему умер дед и что такое — умер? Неужели его не будет никогда? Почему от мамы опять несет ненавистным спиртным? О какой вине деда говорила бабушка отцу и что ему, Антону, надо делать, чтобы весь этот гвалт и сумасшествие в доме, которые разламывают его надвое, прекратились? Крик, рвущийся из него, застрял где-то у самого горла, и он, задохнувшись, выбежал из комнаты в коридор. Не зная, что ему делать дальше, Антон открыл дверь и, оказавшись на лестнице, стремглав по ступенькам бросился вниз.

Его исчезновение обнаружили почти через час. Михаил метался между женой и матерью, которые сначала, не унимаясь, кричали друг на друга, а потом, обессилев, лежали и плакали, продолжая выговаривать каждая свои обиды. С матерью приключился сердечный приступ, и они уже с Наташей спасали ее, давали отцовы лекарства, а затем вызвали врача. И только когда приехала «скорая», все вдруг обнаружили, что в квартире нет Антона.

Михаил всю ночь ездил на машине по городу, побывал почти на всех улицах и в переулках, прошел все парки и скверы, выезжал за город, был дважды на вокзале, заезжал на автобусные станции дальнего следования и расспрашивал всех, кто мог видеть исчезнувшего мальчика.

Искать Антона помогали ему друзья, разыскивала беглеца и милиция, куда они заявили сразу, как только обнаружили его исчезновение. Поиски продолжались и на следующий день. Но Антона нигде не было.

Только через три дня из районного отделения милиции пришло сообщение, что подросток Антон Иванов задержан по пути в Ивановку.

ПОВЕСТИ

ДЕНЬ КАК ГОД

1

— Я ищу людей, которые мне спасли жизнь. Ищу без всякой надежды, потому что не знаю ни их фамилий, ни названия той деревни, где это было. Помню лишь время — август сорок третьего, бои на Курской дуге. Мы уже отбили наступление немцев и сами наступали. Но отбили страшной ценою. В нашем батальоне и роты не насчитывалось, но мы наступали… Спасительницы мои — две женщины. Мать и дочь. Я был тяжело ранен, но отчетливо помню их: матери лет сорок пять, а дочери, наверное, столько же, сколько и мне тогда было, — двадцать. Дочь все молчала, видно, стеснялась, а может, просто боялась смотреть на меня, окровавленного…

Передо мной пожилой, сухощавый человек среднего роста. Я гляжу на его крепкую фигуру, быстрые руки, на обожженное солнцем лицо и понимаю, что жизнь его проходила не в кабинетной тиши. Он запрокидывает голову, смотрит на высокие, словно упирающиеся в светлое голубое небо березы и, чуть прикрыв глаза, говорит:

— Хорошо здесь. Я ведь больше двадцати лет, за вычетом войны, прожил в Переделкине. И в армию уходил отсюда. Сам-то я, правда, калужский, из деревни Тычково Козельского района. Жили там до тридцатого года, а потом переехали в Москву. Отец — столяр хороший. Семья большая, нас шестеро детей. Четверо девчонок и мы с братом. Матери, конечно, тяжело приходилось. Я в семье вторым рос. На старшей сестре Асе и на мне — все заботы. Жили на Краснохолмской набережной в узкой, как пенал, комнатке, на двенадцати квадратных метрах. Как умещались — ума не приложу. Теперь на семью отдельная двухкомнатная квартира. Так бунтуют: мало, говорят. Да и семьи сейчас разве такие?

Сергей Гаврилович обводит восхищенным взглядом лес, опять смотрит в бездонное высокое небо, которое будто кто-то завесил легкой кисеей перистых облаков, и продолжает:

— А здесь наша семья оказалась перед войной. Расширяли Краснохолмскую набережную, наш дом снесли. Выдали на каждого члена семьи деньги, отвели нам земельный участок в Переделкине… Детство мое все в Москве прошло. Батюшки, да что же это я все про детство? Я же про спасителей своих начал разговор.

Когда был молодым, чувство благодарности к этим людям за то, что выжил, не было таким острым. Молодые мы все беспечные, да и жизнь свою иными мерками меряем. А вот теперь, когда добрался почти до края, не знаю, что отдал, только бы поклониться спасительницам, сказать спасибо. Ведь не было бы ничего у меня: ни детей, ни внуков, ни всего этого.

Мой собеседник умолкает, вопросительно смотрит, будто приглашает меня заглянуть в свою жизнь и приложить к ней ту меру, которая ему открылась к его шестидесяти. Однако, когда я хочу что-то сказать, он жестом крепких, мускулистых рук, какие я встречал только у людей, всю жизнь проработавших с металлом, упреждает:

— Не знаю, как вы, а я не воспринимаю свою жизнь сплошной линией. Она у меня рвется. Одно я вижу очень ярко, а другое совсем выпало из памяти, словно его никогда и не было. Вот вы спрашиваете про начало и конец войны. Как я ее воспринял и как она для меня закончилась? А ведь я ее всю охватить не могу. И не только потому, что это было давно. А потому, что она застряла в моей памяти то горящими всполохами, то темными провалами. Воевал я долго, был четыре раза ранен и закончил войну в Праге чуть позже, чем она окончилась официально, — а вот помню не все. Память человеческая, она тоже, видно, с отбором. Если бы страшное не забывалось, тогда и жить нельзя бы было…

С Сергеем Гавриловичем Теминым мы встречаемся не первый раз и в каждой нашей беседе непременно говорим о войне. Дело в том, что у Сергея Гавриловича год рождения 1923-й. А когда я сталкиваюсь с людьми,