Шрифт:
Закладка:
Десятиклассники целыми выпусками шли в военкоматы. Юные, не имеющие опыта, они прямо от школьных парт шагали в грохочущую от Баренцева до Черного моря войну. Их горькие судьбы я знаю по судьбе своего старшего брата. Вернувшись с войны, он встретил лишь одного своего одноклассника… Из нашего восьмого класса, который я окончил перед началом боев за Сталинград, осталось в живых все же семь человек (и это Сталинград!), а из десятого, где брат учился и который весь ушел на фронт, — два…
Беседуя с Сергеем Гавриловичем, я всегда помню об этом. Меня будто придавило нечаянной виной перед всеми, кто родился в этот роковой двадцать третий…
Сам же Сергей Гаврилович считает, что его жизнь сложилась счастливо. За вычетом войны (его любимое словечко!) он более сорока лет работает на одном заводе, знаменитом ЗИЛе.
Мой брат в сороковом, окончив десятый, пошел в летное училище. А Сергей Темин после седьмого класса, еще в 1939-м, поступил в ФЗУ. С появлением в стране трудовых резервов оно было преобразовано в ремесленное училище, и Сергей, окончив его, получил специальность строгальщика.
С тех пор жизнь и работа Темина связаны с заводом. Только раз он перешел в другой цех. До войны работал в первом механическом, туда же он и вернулся, но из-за частичной потери зрения на войне пришлось поменять профессию. Стал слесарем-сборщиком.
— Прослесарил я десять лет, — вспоминает Темин, — и чувствую, что здоровье мое начинает давать перебои. Решил опять поменять профессию, перешел в арматурный цех, выучился на резчика металла. И с тех пор вот уже четверть века с огнем и металлом…
За годы сорокалетней работы на заводе у Сергея Гавриловича скопилось десятка два фотографий, которые в разное время висели на цеховых и общезаводских Досках почета. Удивительно интересно рассматривать эти фотографии. По ним не только можно заметить, как менялось лицо этого человека, становилось тверже, мужественнее и, конечно, старилось, но и видно, как менялся его характер. На фотографиях пятидесятых годов взгляд у Сергея Гавриловича острый, несговорчивый, будто бросающий вызов, на более поздних снимках уже нет той задиристости, в лице проступают и мудрость и согласие.
Когда-то давно я смотрел короткометражный фильм, который, кажется, так и назывался: «Лицо человека». Думается, ничего более интересного и волнующего мне с тех пор в документальном кино видеть не доводилось. Скрытая камера выхватывала из толпы лица людей в самых неожиданных состояниях: смеющиеся, грустящие, беспечные, плачущие, задумчивые, гневные, умиротворенные… Сотни лиц молодых, стариков, детей глядели на вас с экрана без назойливого дикторского текста и даже без музыки, и эти лица, вернее, то внутреннее, духовное, что отражалось в них, говорили куда больше, чем могли сказать самые высокие слова и музыка.
Рассматривая фотографии Сергея Гавриловича, я вспомнил тот удивительный фильм и подивился, почему эти снимки так сильно взволновали меня сейчас. Ведь я уже смотрел семейный альбом Теминых, видел фотографии главы семьи, сделанные в разные годы. Почему же они не произвели на меня такого впечатления? Секрет здесь прост. На нем держится «чудо» того фильма и этих фотографий. Показано только человеческое лицо и больше ничего, что отвлекало бы ваше внимание. И хотя на всех фотографиях лежит печать официальности — снимки делались для Доски почета, — они вместе с другими «экспонатами» из семейного архива Теминых — удивительные человеческие документы. Я перебираю эти документы и убеждаюсь в том, что иногда они могут рассказать о человеке больше, чем слова. Вот удостоверение ударника коммунистического труда. У него номер семь, и выдано оно Сергею Гавриловичу, когда в стране только зарождалось это движение. Звание подтверждалось из года в год. Теперь имя Темина занесено навечно в Книгу почета ЗИЛа. Среди наград — медаль «За доблестный труд», три нагрудных знака победителя соцсоревнования работников автомобильной промышленности, грамоты за внедрение в производство шести рационализаторских предложений.
Сергей Гаврилович поворачивается ко мне, щурит острые, в лучиках морщин, пытливые глаза и говорит:
— Я и письмо вам написал с мыслью, чтобы вы как-то помогли через печать найти этих дорогих мне женщин. Конечно, матери сейчас уже может и не быть в живых. Ей теперь далеко за восемьдесят… А вот дочка должна быть жива. И как бы хорошо было, если бы она отозвалась. Я бы и ей, и ее детям, а теперь, видно, уже и внукам выказал нижайшую благодарность. Знаете, тогда бы мне и умирать не страшно было. А так за мною долг постоянный…
Я слушаю Сергея Гавриловича и хорошо понимаю его состояние, потому что нечто подобное пережил и сам в Сталинграде, и до сих пор не смог отблагодарить тех людей, которые спасли нас, детей, заживо погребенных под развалинами. Я хорошо помню, как бойцы отдавали нам свои индивидуальные перевязочные пакеты в хрустящей, провощенной бумаге, солдатские пайки хлеба и содержимое своих котелков. «Ешьте, ребятки, ешьте… Мы армия, нас накормят…»
На всю жизнь я запомнил эти слова бойца, заросшего до самых глаз черной щетиной кавказца, который отдал мне и младшему брату все, что у него было в вещмешке. А через день мы нашли этого красноармейца убитым. Его разорвало миной рядом с окопом. В том окопе мы и похоронили его, засыпав сверху землей.
Думаю, тому безымянному кавказцу, несмотря на его щетину, было тогда немногим больше лет, чем Сергею Темину и моему старшему брату. Сейчас я смотрю на Сергея Гавриловича, слушаю его неторопливый, певучий голос и думаю о поколении, которое до своих двадцати лет вступило в войну. Теперь мы, мальчишки войны, родившиеся позже на четыре-пять лет, сравнялись с ними. И у них и у нас уже не только свои дети, но растущие внуки-акселераты. Однако есть в наших старших братьях такое, чего нет в нас. Это постоянство. Они принесли его с войны.
Ох, и трудно им было входить в мирную жизнь! Мы еще учились, а им нужно было добывать хлеб и для своей семьи и для нас, младших братьев. Только единицы из фронтовиков смогли попасть в институты и техникумы, хотя их и принимали туда почти без экзаменов. А попав, не все доходили до финиша. Они переходили на вечерние и заочные отделения, многие бросали учебу, потому что обзаводились своей семьей, да и нас, меньших,
