Шрифт:
Закладка:
А ведь это дети. У них и игры свои, и веселье свое, и дружба, и детская любовь, да еще какая… А потом подходит время… И эта кроха уже не встает с постели… и ее везут нянечки на каталке по коридору в бокс, какой за стеной этой палаты… Везут умирать… Видели бы вы эти сцены прощания. Хоть мы делаем все, чтобы детей обмануть: и ночью увозим, и когда их нет в палате, а ведь не обманешь. Они все знают, сердцем чувствуют, да и все понимают… скоро и мой черед придет. И глядят такими глазами, что сердце останавливается, а то и кричат криком. И никаких сил на это смотреть нет, хотя ты и врач, и мужик. Все в груди запекается в камень.
За десять лет все во мне обуглилось, выгорело, и я чувствую, что становлюсь каким-то психом, и понимаю, если еще останусь, то совсем свихнусь. И вот дезертировал сюда… — Юрий Николаевич вновь перевел взгляд на громаду больничного здания, потом поглядел на испуганного и притихшего Иванова и вдруг, будто спохватившись, проговорил: — Вы простите великодушно… зачем вам все это знать? Кто меня за язык потянул? Простите… Не все людям знать надо… Не все…
— Нет, дорогой Юрий Николаевич, — сдавленно отозвался Иван Иванович, — им надо знать все… Решительно все. И, может быть, тогда они больше будут людьми.
— Вы, Иван Иванович, не принимайте близко к сердцу. Не надо бы мне вам говорить. На меня что-то нашло… Не могу принять обреченности, не могу с нею согласиться. Сколько живу, столько и не могу, а она на каждом шагу. Собственно, и наша жизнь тоже обреченная штука. Биологически это так. Жизнь с точки зрения медицины — болезнь с летальным исходом. А я не могу согласиться. Да и каждый нормальный человек не должен. — Юрий Николаевич нагнулся за своим портфелем, легко подхватил его и, как человек, вдруг понявший, что он опаздывает, заспешил: — Вон в какие нети я затащил вас, Иван Иванович, вы уж простите за этот неврачебный разговор с больным.
— Так я же, Юрий Николаевич, — стараясь не отставать от доктора, шагал рядом Иванов, — уже не больной. Вы меня подремонтировали и отодвинули грань обреченности.
Когда они вошли в здание больницы, Юрий Николаевич, пропуская вперед Иванова, тихо шепнул ему на ухо:
— Мы в храме милосердия, и философия висельников здесь не проходит.
— Умолкаю, — согласно кивнул Иван Иванович. — За спасение от привратницы особая благодарность…
Они, притихшие, прошли мимо настороженно поднявшей голову няни, которая сидела за столиком перед дверью, и шмыгнули к лифту.
— Одной благодарностью не отделаетесь, дорогой Иван Иванович, — улыбнулся доктор. — Когда схлынет горячка, заходите в ординаторскую. Во-первых, в наказание за ваш анархизм получите книжицы, а во-вторых, если у меня будет просвет, то продолжим с вами беседу. Но на другую тему. Скажем, о вашей родной энергетике, в которую сейчас уперся научно-технический прогресс.
23
Палата была пуста. Все смотрели многосерийный фильм по телевизору, и Иван Иванович, воспользовавшись теперь уже нечастым одиночеством, решил сделать запись в амбарную книгу. С тех пор как его перевели в общую палату, он не брал ее в руки и сейчас с какой-то непонятной опаской потянулся к тетради. Что он скажет Антону после откровения Юрия Николаевича? Его и сейчас сотрясала та нервная дрожь, которая вошла в него там, во дворе больницы, когда он узнал о несчастных детях. Как можно думать о чем-то, когда знаешь, что на земле есть такая беда? Одного этого несчастья хватит, чтобы люди забыли все ссоры и обиды и объединились против этого чудовищного зла.
Иван Иванович держал в руках амбарную книгу и терялся, какой будет его запись. Запишет ли он взволновавшие его мысли при встречах с Семерниным, сыном и доктором, или это будет очередное письмо Антону?
«Есть одна истина, не подлежащая сомнению, — это необходимость быть справедливым», — выхватывали его глаза строки из амбарной книги.
«Только три вещи могут определить превосходство одного человека над другим: талант, знание и сильный характер. Однако эти добродетели очень редко дружат».
«Из всех человеческих пороков самый смешной — высокомерие, самый гнусный — лицемерие и самый глупый — скупость».
Иван Иванович улыбнулся. Делать такие записи мог, в сущности, молодой человек. Значит, еще десять лет назад он не был стариком.
Захлопнул тетрадь и не раздеваясь прилег на койку. Несовершенство мира — это уже забота других, а ему справиться бы со своими проблемами. Если во вторник (скорее в среду!) его выпишут, он тут же берет отпуск. До конца недели они с Антоном соберутся, а в субботу рано утром Михаил покатит их в Ивановку. Его охватывало радостное волнение, и он стал успокаивать себя: «Не суетись. Надо сделать все возможное, а остальное предоставить судьбе». Кто же так говорил? Ах да, Богомаз… Как же он забыл? Видно, слишком долго живет на этом свете.
— Сделать все возможное, а остальное предоставить судьбе, — произнес он вслух, будто ощупывая каждое слово. И ощутил, что все они были крепкими, упругими, недаром их когда-то произносил мужественный человек, знающий цену себе и другим. Почему ему вспомнилась эта мудрость сейчас? Ведь если разобраться, вся его жизнь шла по этой формуле. Это он, мудрый Богомаз, научил его делать все, что в твоих силах, и не суетиться. Жизнь быстротечна, а все же когда сейчас Иван Иванович вспоминал то время, он видел, что было это давно.
И Богомаз, и капитан Суров, который почти два месяца выводил их из окружения, но так и не вывел и погиб первым, и комэск Лукашев, и Павлик Папин, и все друзья и товарищи по летному училищу, и многие-многие с той войны жили вместе с ним давно, в какой-то другой жизни. Они не взяли его с собою, отпустили в эту жизнь, и она оказалась не такая уж малая…
