Шрифт:
Закладка:
— Не настырная, сынок, а больная. Я тебе давно говорю. И тебе и ей вдалбливаю, а вы все не верите. Беда-то какая… А с больницей-то договорился?
— Договорились, — кивнул Михаил, — поликлиника направление выписывает.
— В наркологический диспансер?
— Да ты что, батя? — испуганно отшатнулся сын. — Она из дома сбежит, если узнает. В Первую городскую договорился, в неврологическое отделение, по ее диагнозу нервного заболевания… Клаустрофобия какая-то.
— Жить-то ей, сынок, не с диагнозом, а с людьми. Вылечиться надо. Ты-то понимать должен.
— Да что ты, батя, меня терзаешь? Что я, не знаю? Лечат и там. И не одна она такая.
— Ладно, ладно, сынок, я ведь говорю, чтобы лечили специалисты… А так что же, может, и лучше, что в обычной… Только надо, чтобы она наконец поняла. Я с ней говорил. В больнице тоже вели разговор, но она не понимает своей беды. Не понимает…
— Наверное, каждый больной не понимает ее… — раздумывая, отозвался Михаил и, глянув на отца, добавил: — Да и скрывают, не говорят всей правды врачи.
— А правильно ли это?
— Не знаю. Но скажи человеку, что у него рак, и он умрет до срока.
— Здесь другое. А потом при самой страшной болезни человек должен настраивать свой организм на борьбу. Зачем же обманывать? В клиниках за рубежом не скрывают.
— Что там у них — не моя забота, — тяжело вздохнул Михаил и, взяв отца за руку, повел его к двери больничного корпуса. — А вот что делать мне с Наташей?
— Выход один, — сказал отец, — ей нужно в больницу. Эта болезнь лечится почти так же трудно, как и рак.
— Батя?! — остановился Михаил и удивленно поглядел на отца. Однако тот встретил его взгляд сердито и ответил ему жестко, с раздражением:
— Ей ты можешь этого не говорить, а сам должен знать обязательно. Некоторые формы рака лечат успешнее, чем алкоголизм. Я тут у Юрия Николаевича брал одну медицинскую книжку на английском, так там прямо об этом сказано. А женский алкоголизм наиболее трудноизлечимый. Да об этом и наш академик Углов говорит. Вы ведь прочли с Наташей его книгу?
— Батя, ты извини меня, но я не перестаю поражаться твоей… ну, как бы тебе сказать…
— А чего ты извиняешься, — все так же рассерженно прервал его отец, — говори прямо, моей наивности, а можно и еще откровеннее, глупости.
— Да нет, батя, ты не заводись. Я удивляюсь твоей вере в книжки, в слова авторитетов… Поражаюсь твоему восторгу. А ведь в жизни все по-другому. И проще, и сложнее. И знаешь, еще что? Все грубее, да, грубее и гнуснее. А ты будто ничего не видишь. Твердишь, что жизнь прекрасна и удивительна, и не хочешь знать ничего другого.
— А почему ты думаешь, что я не вижу другого?
— Да нет, может, и видишь, но говоришь об одном. Ты, отец, может быть, последний из могикан, кто сохранил святость веры в то, что должно быть, и переступаешь через то, что есть. Может, это и позиция, но не для меня.
— Не хвастайся своим рационализмом. Вера спасала людей, а не отчаяние.
— Я не хвастаюсь, а говорю, что надо иметь мужество видеть реальность, какою бы она ни была, — с грустной полуулыбкой на лице отозвался сын и тут же умолк, понимая, что этот нечаянный и ненужный спор с отцом ничего не прояснил, а лишь на несколько минут увел их обоих от тяжелого разговора о Наташе, а теперь, когда они умолкли, несчастье явилось им еще с большей устрашающей очевидностью, с какою является тьма после короткой вспышки света.
— У Наташи две беды, — осторожно, будто боясь рассердить сына, начал Иван Иванович, — одна — болезнь, а другая та, что не может она крепко зацепиться за свою семью. Такое часто случается, когда женщина красивая… — Михаил напрягся и смотрел на отца настороженно, но тот продолжал: — И тут в нас, мужиках, дело. Вожжи слабо держим…
— Ты что же, отец, думаешь, что Наташка мне изменяет?.. — Голос Михаила дрогнул, но он не отвел глаза — Думаешь, да?
— Ничего не думаю, я говорю…
— Если бы это случилось, — резко прервал сын отца, — я бы убил ее. Знай! — Он задохнулся и долго молчал, а потом добавил: — И она знает… — Он уже справился с волнением. — Про Сережку Коржова не думай, у меня с ним разногласия по другой линии. Мы оказались разными людьми.
— Тебе, сынок, все самому решать, — сказал отец и сразу почувствовал, как его охватывает знакомая ему противная тоска, когда близкому человеку очень плохо, а ты ничего не можешь сделать, чтобы помочь ему, — все правильно, и с Наташей, и с Антоном. Их надо на время разлучить. И чем скорее, тем лучше. Я сегодня же вечером переговорю с Юрием Николаевичем, чтобы он готовил меня к выписке. Он поймет. Я объясню…
— Нет, батя, ты здоровьем не рискуй. Хорош будешь, если в своей Ивановке свалишься.
— Не свалюсь, мне бы только до того луга и той речки добраться, а там я долгожитель. Раз на ноги встал, — и Иван Иванович шутливо затопал подошвами тапочек по дорожке, — значит, выдюжил.
Они еще раз прошли по тенистой аллейке сквера, укрываясь от духоты. «Уже прошло пол-лета, — думал Иван Иванович, — как же летит время, даже в больнице оно скачет галопом».
Простились у входа в больничный корпус. Михаил, не поворачиваясь, поспешно зашагал к проходной, а Иван Иванович смотрел ему вслед, пока его высокая фигура не растаяла в тени деревьев. Он стоял и думал: скорее ему надо выбраться отсюда, а то пройдет и это лето в городе, как прошли многие, а он и не побывал ни в поле, ни в лесу, ни у тихой речной воды. В пустой и никчемной суете проходит жизнь, тащит тебя время, как перекати-поле, и человеку не за что зацепиться на этой круглой земле.
Может, и прав Михаил, когда говорит о его восторженности и неоправданной вере в добро. Но без них жизнь пресна. По крайней мере он так прожил свою жизнь, и переделывать ее уже некогда. А у сына она по-другому складывается. Что ж? Другое время и другие песни. К тому же он сейчас выбит из колеи. Попал мужик в трудную полосу, и никуда не денешься, надо выбираться. Нужны мужские поступки. И нужна Михаилу его, Ивана Ивановича, помощь. Значит, хватит тебе, старый, валяться на
