Шрифт:
Закладка:
Все это происходило вчера, и весь остаток дня, после ухода Семернина, он провел в тревожных думах. Были среди них и мысли о вдруг нагрянувшей старости, про которую он до больницы и не ведал. А не ведал потому, что в суматохе скачущих дней не замечал ее, да и физически не чувствовал, а вот сейчас все сразу развязалось, и посыпалось, и стало отходить и мелкое и суетное, которое, как цемент, скрепляло и держало всю его жизнь. И теперь в нем оставалось одно — его привязанность к Антону, Михаилу, жене, невестке, к тому, что он называл другим берегом, за что он держался на этой земле и без чего его жизнь не имела никакой цены и не было его самого.
Все это происходило с ним вчера, а сегодня после «мертвого» часа (как зловеще звучат эти слова в больнице!) он сидел в холле-кармане на том же продавленном кресле и ждал Михаила.
Сын появился в больничном коридоре, возвышаясь над всеми, и взгляд Ивана Ивановича сразу выхватил его, а Михаил еще не видел отца, но, улыбаясь, спешил, обгоняя других. Он шел с огромной сеткой, в которой поверх свертков были насыпаны ярко-оранжевые апельсины. Шел широко, и в его крепкой руке раскачивалась эта сетка, а глаза искали среди больничного люда, высыпавшего из палат, его, Ивана Ивановича, и, когда он увидел поднявшегося с кресла отца, лицо Михаила озарилось осмысленной улыбкой, которая теперь принадлежала только ему, Ивану Ивановичу, и он радостно шагнул навстречу, а за это время сын успел преодолеть все расстояние, какое их разделяло, и они обнялись.
— Здорово, сынок, — прошептал Иванов, ощущая упругую силу рук сына, сошедшихся на его плечах и спине, — здорово… Как вы там?
Голова отца еле дотягивалась до подбородка сына, и весь он, никогда не считавшийся ни низкорослым, ни хилым, в объятиях Михаила вдруг почувствовал себя маленьким, легким, непрочно стоящим на ногах, будто был сломанной и засыхающей ветвью на стволе крепкого дуба.
Михаил осторожно обнимал иссохшее тело отца, и его обдавало тревожной жалостью, которая мешала ему говорить.
— Здравствуй, батя, — наконец выдавил он, — здравствуй… — Спазм вновь сдавил горло, он умолк, ощущая, как та нервная дрожь, которая сотрясает отца, проникает и в него. Прильнув друг к другу, они, не двигаясь, стояли на виду у всех, загородив дорогу другим, пока Михаил наконец не поборол свое волнение. — У нас, батя, все в порядке. Как ты? Домой ждем. Антон к тебе рвется…
— Да я теперь скоро, — поднял на сына повлажневшие глаза отец, — скоро, сынок. На поправку пошло. Антон пусть собирается. Мы с ним в Ивановку через недельку-другую отправимся. Мне реабилитация после больницы положена, говорит Юрий Николаевич. Вот мы с Антоном на Безымянке и проведем ее. Что может быть целебнее чистого деревенского воздуха, светлой воды в речке, зеленой травы в лучах…
Они наконец отошли в нишу холла-кармана и присели: Иван Иванович в свое продавленное кресло, а Михаил на табуретку, которую отец предусмотрительно прихватил из палаты. Сидели друг против друга, переживая приступ кровной близости, охвативший их при встрече. Отец растроганно говорил, а сын глядел на него и только согласно кивал головою.
— У меня ведь и друг детства там объявился. Он в районе большая фигура — сельхозтехникой командует. Если какая нужда приспеет — выручит. Не даст нам с Антоном в родных краях сгинуть.
— Не даст, — улыбаясь, вторил Михаил и вдруг, весело сощурив глаза, спросил: — А ты знаешь, батя, как мы решили дома? — И, сделав загадочную паузу, добавил: — Я вас туда на машине отвезу. Четыреста шестьдесят километров — пустяк. Это Антон по карте высчитал. Я вас за полдня докачу. Устрою на жительство и вернусь. А потом приеду и заберу, когда вы там наживетесь вволю…
— Да, это было бы здорово, — подхватил Иванов-старший. — Ты ведь тоже мог бы на денек-другой с нами там остаться. И, правда, можешь ведь, если на субботу и воскресенье туда поехать? Вот бы славно… — мечтательно вздохнул он. — Не грех бы и мать с собою прихватить… И Наташу…
— Нет, — покачал головою Михаил. И в его глазах вдруг потухли те веселые огоньки, которым так радовался отец. — Я им предлагал, но они желания не проявили… — Он затих, превозмогая что-то в себе, но тут же, будто спохватившись, виновато поднял на отца грустные глаза и добавил: — Наташа — дитя города… Да и мама тоже…
— А ты? — улыбнулся отец, стараясь развеселить сына и вернуть ему то настроение, с которым он явился к нему.
— Во мне твои гены застряли, — поняв старания отца, ответил сын и заставил себя улыбнуться. — А у них этого нет.
— А как же Антон?
— У Антона прямая связь с тобою, минуя городских родителей. — Михаил уже справился с собою и теперь вновь говорил раскованно, будто у него прошел приступ какого-то застарелого недуга. — Знаешь, Антон без тебя затомился. Он бредит Ивановкой, Безымянкой. Ты ему, видно, такого наговорил, что парень готов на всю жизнь переселиться туда. Уже купил удочки, рюкзак, сапоги и другое полевое снаряжение. Словом, вооружился до зубов…
— Он молодец, — затаенно прошептал дед, — все знает, светлая душа, мы еще с ним таких рыб в Безымянке выудим, что вы, дети города, от зависти умрете. И потом… — Иван Иванович умолк и долго смотрел куда-то через окно, на верхушки деревьев сквера, который начинался за больничным зданием, — нам надо с ним вместе побыть. Мне с Антоном о многом поговорить нужно. Ты знаешь, когда меня тут прижало и я уже думал о всяком, то понял это. Так потянуло, что даже стал писать письма Антону. Там они у меня, в амбарной книге. — Он кивнул головою в сторону своей палаты. — Потом когда-нибудь прочтет их…
— Мне говорила Наташа, — обиженно опустив голову, отозвался Михаил. — У тебя что же, батя, к Антону есть с чем обратиться, а ко мне не с чем? — Голос сына вновь дрогнул, он попытался еще что-то сказать, но не смог, а только поднял свои сухие колючие глаза на отца, и в них Иван Иванович увидел ту застарелую боль, на которую натыкался уже не раз, да все отмахивался, полагая, что негоже сыну обижаться на отца-старика, даже если тот и не прав. У него-де есть своя отцовская правота.
Все это
