— Ну, батя, теперь я понимаю, откуда этот бунт в Антоне. Мне и то захотелось побывать в нашей несуществующей Ивановке.

— Ты ладно, ты ближе по крови ко мне, а вот Антон… Куда ему приклониться душою, когда он вырастет? К той железобетонной коробке в двенадцать этажей, где он родился и рос? Кто его позовет? Черный вонючий асфальт да хилые деревца в сквере? К чему привязать ему свою душу? Вот я и хочу, чтобы он хоть увидел живое, чтобы знал, откуда люди по земле пошли. Мне иногда так жалко тех, кто этого не знает, кто всю жизнь среди камня и асфальта, а на природу выезжает только резвиться… И жалко потому, что они не понимают этой врачующей благодати. Не чувствуют ее внутри себя.

— Батя, тебе не надо так волноваться, — тревожно отозвался Михаил. — В чем-то ты, конечно, прав. Но это же абсурд — считать всех людей, кто родился и вырос в городах, несчастными, глухими душой и убогими. Абсурд. Все человечество вышло из деревни, а жить ему в конце концов в городах. Так развивается жизнь. Но из этого не значит, что человечество вырождается. Батя, ты говоришь правильно о душе человека, о его доброте, праве на познание мира и жизни, счастья — все это человеческое, и без него нас нет. Но посмотри, какими пустыми и праздными выглядят наши стенания в сравнении с тем, куда сдвинули люди этот, как ты говоришь, божий мир. Он на краю ядерной катастрофы, а его толкают дальше. Куда же еще? Ведь есть черта, переступив которую, возврата не будет! Вот что теперь самое-самое… И никакие заклинания уже не помогут, нужны действия.

— Я не верю в самоубийство человечества! — резко сказал Иван Иванович.

— И я тоже не верю, — продолжал Михаил, — но может быть случай, роковой случай. Его ведь исключить нельзя?

— Не знаю. Когда создавали первую атомную бомбу, меня не спрашивали. Не спрашивают и сейчас, когда ее тащат в космос.

— Не понимаю тебя, отец. — Михаил сказал «отец», а не обычное свое «батя», и это означало, что его действительно встревожили слова отца.

— А чего не понимать? Каждый должен делать то, что в его силах. А силы мои… я тебе уже говорил. Мне бы в Ивановку с тобой и Антоном съездить, а больше я пока и загадывать не имею права.

— Отвезу я вас, отвезу, — подобревшими глазами поглядел Михаил на отца. Этот разговор все время держал его в напряжении. Михаил никак не мог угадать мысль отца и все время подстраивался под его настроение, боясь обидеть неосторожным словом. Таким отца Михаил еще не знал. Надо было терпеть и подлаживаться под него, и Михаил опять стал говорить шутливо, наигранно-бодро, в любимой манере отца: — Ты только поскорей завязывай с докторами. А за мной и Антоном дело не станет. Мы по первому твоему зову в дорогу тронемся.

— Вот и ладно. А Юрий Николаевич обещал подорожную выписать. — Он широко улыбнулся и хитро сощурил глаза, вкладывая в эти слова тот второй смысл, который ему открыл доктор. А Михаил не знал его и ответил на улыбку отца своею, которой одобрял его веселое настроение, и они заканчивали разговор уже в этой шутливой, легкой манере, давая понять друг другу, что все у них нормально и теперь надо ждать той выписки-подорожной, которая откроет им беспрепятственный проезд в родные края Ивана Ивановича. Провожая сына, Иванов-старший решился на большее, чем с Семерниным. Они вышли во двор больницы, прошлись по скверу, и эта прогулка убедила и самого Ивана Ивановича, и Михаила, который хотя и говорил о выписке и поездке отца в Ивановку, но все же побаивался: пугал его болезненный вид отца, — что дело действительно резко пошло на поправку и батя через неделю-другую сможет обрести свою прежнюю, как он сам говорил, «житейскую норму».

Они прогуливались по скверу, говорили о делах домашних, об Антоне, рассуждали о новом назначении Михаила. Однако сам он так и не решился сообщить отцу, какая свара заварилась на заводе из-за его отказа подписать липовые документы на экспортную машину.

«Расскажу потом, — сдерживал он себя, — когда партком состоится и все кончится… А может, только все и начнется?» Уж слишком большой скандал назревает. Выплыли и другие неблаговидные дела. Бумажки скрывали многое, а теперь их разворошила комиссия парткома, и все ужаснулись. Выплачены десятки тысяч рублей незаконных премий. С рабочих этих денег не получишь, а на руководителей сделали начет по два-три оклада, да и обойдется ли только этим? И смотрят на Михаила те, кто пострадал, так, будто он у бога теленка съел… Так что отцу пока говорить рано, не надо волновать старика.

Михаил даже пожалел, что начал разговор о своем назначении. Оно выглядит странно, в каком-то пожарном порядке совершается перед заседанием парткома. И сам Михаил еще до конца не может понять, почему руководство завода решилось на такое предложение. Остается ждать заседания парткома…

Все это тревожило сына, и отец, ощутив его тревогу, сам заволновался и все выжидающе смотрел на Михаила, ожидая, что тот заговорит с ним. Но Михаил уходил от разговора.

Прощаясь с сыном, Иван Иванович не утерпел и неожиданно спросил:

— А как с Наташей? — И сам испугался вопроса, потому что Михаил, вздрогнув, резко повернулся в сторону, будто тут же хотел уйти, напомнив отцу об их негласном уговоре не касаться этой больной для него темы.

Но не ушел, а замер, а потом, обратив к отцу мрачное лицо, тяжело вздохнул.

— Плохо. Плохо с Наташей.

И они больше ничего не сказали друг другу, а только неподвижно стояли, придавленные общим несчастьем и общей виной. То, о чем только что думал Михаил и о чем боялся, не решался говорить отцу, отлетело от него далеко. Все его тревоги, страхи связаны с Наташей, а не с работой. Работа, она что? Будет такой или другой, но она будет. Он принял решение, и это главное. А Наташину судьбу должны решать врачи и она сама. Здесь совсем другое…

Отец и сын стояли друг против друга молча, и оба не знали, какие слова им сказать на прощание, чтобы не было так грустно и безысходно их расставание. Первым заговорил Михаил. Справившись с волнением, он сказал:

— Ты прав, отец. Антона надо убрать от нас… и поскорее. А как это сделать? Она держится за него. Вот и в лагерь его сейчас определили, чтобы днем