Шрифт:
Закладка:
Как-то сидели беседовали два друга — Толстой и Чертков. На лоб Черткова сел комар, а Лев Николаевич взял да и шлепнул по нему ладошкой.
«Что вы сделали, граф? Вы убили комара. Разве вы имеете право распоряжаться жизнью божьей твари?» А Толстой ему отвечает: «Все это святая правда. Но нельзя же так п о д р о б н о жить…»
Я вам, Иван Иванович, тоже скажу. Не стоит обращать внимания на мелочи. Добивайтесь главного. Это было сутью римского права. Я ведь тоже не могу вот так взять и бросить дело, которое лепил всю жизнь. Академику Боровикову еще труднее это сделать. Вот и примеряешь…
Иван Иванович слушал Семернина, а сам все хотел спросить у старика, почему так крепко держится человек за должность. Ему понятно побуждение тех, кто всю жизнь ходит в начальниках и сделал из своего руководящего положения профессию. Тут все оправданно. У этой профессии есть даже свое название — руководитель, их еще называют менеджерами. Это действительно профессия, и ей за рубежом, как и всякой другой профессии, учат в колледжах и университетах. У нас другой путь в руководители. И, может быть, наиболее верный: надо пройти все ступени возглавляемого тобою дела. Но коли уж так повелось, то, видимо, надо не забывать и другое. Если, скажем, все наши научные учреждения, как правило, возглавляют крупные ученые, думал Иван Иванович, то нельзя же оставлять должность руководителя за ним пожизненно. Ему ведь еще и наукой надо заниматься, если он истинный ученый. А совмещение административной работы с научной, без ущерба для обоих занятий, он может осуществлять лишь тогда, когда работает за двоих, что дается только в молодые годы. А в шестьдесят и семьдесят лет? Впору справляться с одной работой и не брать на свои хилые плечи лишку. Ведь опыт, который со временем приобретаем и на какой мы так полагаемся, далеко не все может заменить. Он еще и тормоз новому…
Обо всем этом Иван Иванович хотел спросить у мудрого Семернина, но он и по себе знал, что с людьми происходит что-то необъяснимое. Где-то к шестидесяти годам, как раз в то время, когда человек оптимально должен оценить и соизмерить свои силы с тем образом жизни, который он вел до сих пор, в нем будто соскакивает защелка самоограничения. Забыв о деле, человек тратит остаток сил на то, чтобы удержаться на достигнутой им вершине в то время, когда нужно было употребить их на достойный спуск с нее. Конечно, мудрый Семернин понимает все это. Но почему он ищет оправдания? Почему?
«Слаб человек. Не свободен он от пут обстоятельств. А нужно бы подняться ему над мелочным. Ведь он Человек…» Как Ивану Ивановичу ни хотелось обо всем этом поговорить со стариком, но он видел, что разговора откровенного, какие раньше бывали между ними, не получится. К нему опять подступила тоска, и он вспомнил свою единственную отраду — Антона. Его бы надо предупредить обо всем этом. Хоть и не поймет он сейчас, а на будущее надо бы. Жизнь быстротечна…
А старик продолжал говорить с еще большим напором, и, видно, уже сам верил в свои слова. Зацепившись за последнюю фразу Семернина «Выйдешь из больницы и принимай отдел», Иван Иванович ответил:
— Нет, Яков Петрович, я уже не играю в эти игры. Мне тоже о душе пора думать. Когда побываешь на краю, — и он обвел глазами холл-карман, а потом заглянул в больничный коридор, будто где-то здесь был тот край, куда он «заглянул», — перспектива жизни видится по-другому.
— Э-э-э, батенька, — протянул профессор, — не солдатский это разговор. В твои шестьдесят передо мною такая перспектива открывалась, что дух захватывало. Я еще и академиком думал стать. А чего? Ничто человеческое нам не чуждо. Ну, слава богу, не стал… И вот теперь легче со службой расставаться. А был бы академиком, то, как Васька Боровиков, верил бы не только в свою бессмертность, но и в бессменность, что еще страшнее.
— У академика Боровикова голубая мечта — умереть в кресле президиума, — недобро отозвался Иван Иванович.
Семернин захохотал.
— Не суди так строго стариков, — продолжал он, — сам будешь таким. Мы ведь с причудами, в облаках, как младенцы, летаем. А тебе грех, Иван Иванович, крылья складывать. Ты еще не достиг стариковского состояния невесомости… — Семернин уже сел на своего конька, говорил, посмеиваясь и над собой, и над собеседником, и, чтобы прекратить этот ненужный разговор, Иван Иванович сказал:
— Передавать отдел вы, Яков Петрович, можете кому угодно, но обо мне не может быть и речи. Не по Сеньке шапка. Не кандидатская это должность. И потом, если бы хоть кандидат был молодым. А то одного деда на другого меняете, да еще и калибр на порядок ниже.
— Что ты уперся в этих молодых? — вспылил Семернин. — Молодость — явление биологическое. Для ученого и просто порядочного человека этого мало. Подонку Колыванову прикажешь вручить отдел? Он молодой, и докторская у него готова. А вот ты со своей застрял. Да, да, застрял, и у тебя ретивые колывановы потихоньку разворовывают материал. Тебе и работы там осталось — оформить да представить к защите.
— А зачем? — улыбнулся Иванов.
— Как зачем? Не корчи из себя святого.
— И не думаю. Главное сделано. Генераторы работают на новой обмотке, мощность их увеличилась на четыре и шесть десятых процента, изоляционные смолы, как новинку, мы запатентовали. А ретивые колывановы пусть дальше двигают дело, если, конечно, могут. Не возбраняется… По технологии не все доведено до ума… Дела еще есть…
— Ишь ты как рассудил! — опять взорвался Семернин. — А тебя не волнует нравственная сторона того самого дела, про которое ты говоришь?
— Волнует, но это уже другая ипостась. Пусть этим занимаются общественность, партком, профком, милиция, прокуратура.
— А ты, чистенький, в стороне будешь стоять?
— У меня, дорогой Яков Петрович, на колывановых уже нет ни времени, ни сил.
— Да, рано ты, Иван Иванович, выпрягся из повозки, — грустно вздохнул Семернин, — рано…
— Может быть, и рано, — отозвался Иванов, — а может, и в самый аккурат. Каким же нужно было быть самовлюбленным или преступно беспечным, чтобы дожить
