дозволяю. Только по-быстрому, слышь? Имей в виду: скоро этим жидам полный каюк. Немцы говорят – не сегодня-завтра гетто будут ликвидировать, все в распыл пойдут. Усек?

– А? Да я мигом! – обрадовался Кастусь.

– Эй, папиросы оставь! Папиросы в гетто не дозволяются, – быстро добавил конопатый. И протянул руку:

– Давай сюда!

Кастусь сунул пачку папирос в протянутую руку и побежал заводить мотор.

Роман открыл ворота – и маленький грузовичок Кастуся с натужным ревом вкатился в гетто.

Ищет-рыщет Грондзуляк,Воет от злости.Крепче глазки зажмурь, сынок,Иначе сглодает зверьНаши кости…

Розочка Яблонская все ходила по улицам и все пела, кутая Марека в рваное одеялко. И вдруг заметила, что мимо нее бегут женщины. С детьми и без детей. Бежит Хава со своим рыжим Войцехом. За ними ковыляет ведьма Ривка, плача от больной, покалеченной подагрой ноги.

– Куда вы? Куда? Что случилось? – вскинулась Розочка.

– Картошка… Грузовик… Фермер приехал! – невнятно выкрикнула на бегу Хава и, поправив съехавший с головы платок, припустила, стараясь обогнать тех, кто был впереди.

Розочка обхватила покрепче Марека и побежала тоже.

Грузовик стоял на Гржибовской, прямо посреди улицы. Рядом с открытым кузовом топтался фермер – нескладный лысоватый мужик с обветренным лицом и руками-лопатами. Вид у него был наглый и растерянный одновременно.

– Картошка! – говорил он, обминая ручищами свой и без того засаленный черный картуз. – Десять злотых за клубень! Хорошая картошка.

Он протянул руку и вытащил из мешка картофелину, чтобы показать.

Картошка и вправду была отменная – крупная, розовая, как живой кабанчик, измазанный жирной землей. Фермер тыкал ею, поворачиваясь на все стороны, словно воздух вокруг святил.

– Ну, что же вы? Десять злотых! Хорошая же картошка! – приговаривал он. И оглядывался, выискивая желающих купить.

Женщины молчали. Они сбежались сюда со всего гетто – все, кто мог ходить.

Здесь была вшивая Голда – когда-то толстая рыжая баба с гривой, как у коня, родившая своему глупому муженьку Якобу пятерых мальчишек. Теперь от ее рыжей гривы остались лишь реденькие кудельки, а когда-то пышные могучие груди повисли тряпочками, как собачьи уши. Перебирая от холода ногами, обмотанными в тряпье, она держала на руках последних своих детей – лопоухого трехлетка Яшу и годовалого Исаака с тонкими паучьими ручками. Двое других сыновей Голды умерли от тифа, а старшего, 16-летнего Иосафа, застрелил немецкий солдат – ему показалось, что парень хочет украсть у него зажигалку.

Здесь была беззубая одноглазая Фирка с лицом, похожим на пустой кошелек. Когда Фирку выгоняли из квартиры, она попыталась вступить в борьбу с полицаем за материн золотой медальон – и солдатский приклад вышиб ей зубы вместе с мостом. А его мастерил ей до войны самый искусный зубной техник Варшавы – знаменитый Иосиф Бронштейн. Потом, уже в гетто, при налете, кто-то из бандитов выстегнул Фиркин глаз ремнем, отгоняя от бабкиной лисьей горжетки, за которую она хваталась. Судьба Фирку ничему не научила, и она все еще делала попытки удержать свои сокровища, не понимая, что времена теперь совсем другие и единственное сокровище, за которое ей надо хвататься, – это жизнь.

Здесь была злющая Хава, бывшая учительница музыки, потерявшая и мать, и мужа, и брата в первый же день учреждения гетто. Здесь была старая ведьма Ривка со своей больной ногой, мечтающая умереть, но живущая ради внучки Яночки, которая осталась сиротой с началом войны.

Все еврейские женщины Варшавы собрались вокруг грузовичка с картошкой.

В первых рядах стояли матери. Они держали на руках детей, которые всякий день плакали от голода. Всем этим женщинам безумно хотелось получить фермерскую картошку – розовую, каждый клубенек – словно чумазый живой поросеночек.

Матери сверлили фермера черными глазами и, наверно, растерзали бы его, распотрошили в один миг его набитые картошкой мешки и весь грузовик разобрали бы по винтикам в надежде заполучить хоть кроху еды – если б не знали, что совсем рядом, возле ворот и у входа в Юденрат дежурят охранники с винтовками и автоматами.

«Орднунг». Порядок. Поддержание порядка в гетто означало, что расстрелять могут любого без суда и следствия. Из-за этого «орднунга» в гетто никого и не арестовывали.

Молчаливыми свидетелями беспрекословного «орднунга» были трупы. Их оттаскивали с мостовых, тихо убирали в сторонку. Раздевали. Первым делом снимали обувь – если она была. Потом – все остальное, вплоть до белья. Голые синие трупы лежали еще какое-то время, покрывались черными пятнами тления.

А потом внезапно исчезали. Ходили слухи, что кто-то тайком из них варит мыло, выделывает и дубит их кожу, а плоть перерабатывает на корм для немецких собак. Но вряд ли это было так. Ведь на самом деле бесхозные трупы каждый день собирали работники Юденрата под присмотром полицейского патруля. Они свозили их на кладбище и скидывали в общую могилу. И каждую неделю для этих целей рыли и углубляли ров на окраине кладбища.

Если б не охранники со своими винтовками – матери кинулись бы и расхватали фермерскую картошку в одно мгновение. Если б у них были деньги – они купили б ее, заплатив даже и по десять злотых за картофелину.

Но денег не было, а охранники были. Поэтому матери стояли и смотрели, не в силах уйти. Держали за руки своих умирающих от голода плешивых рахитичных детей, замотанных в рванину. Дети ели картошку глазами, улыбались беззубыми ртами, пускали тягучую слюну.

Матери смотрели на фермера исподлобья – кто с ненавистью, кто с надеждой, кто уже без всякого смысла. Просто потому, что у них еще были глаза и куда-то же надо было им смотреть.

Кастусь не мог понять, что творится с ним под взглядами этих женщин и их ужасных лупоглазых детей, похожих на маленьких старичков, – с высохшей серой кожей и тонкими тараканьими ножками. Они окружили его со всех сторон – черные лица, впалые щеки, обтянутые кожей черепа с проступающими костями. Словно мертвые, вставшие из могил. Только глаза у них были неприлично живыми – сверкали, пялились, жалили Кастуся, жгли ему сердце.

Кастусю стало страшно. Больше всего на свете ему теперь захотелось увидеть хотя бы одно женское лицо – светлое, нежное, доброе. Такое, как раньше, из прежнего, довоенного мира. Не изможденное, не злое, не измученное. Беззаботное женское лицо.

И он увидел его. Как раз в этот момент толпа женщин и детей, окружавших Кастусев грузовичок, слегка подалась, расступилась, и на первый план вышла Розочка Яблонская со своим Мареком.

Тонкое фарфоровое личико ее светилось безмятежностью. Она качала сына, натягивая рваное одеялко на синие пяточки, и все так же бормотала себе под нос всем надоевшую бесконечную песенку про какого-то Грондзуляка. Уговаривала сыночка спать, не открывать глазки.

А он давно не мог их открыть, даже если бы и захотел. Немецкий офицер проткнул Марека