– Что это может быть? Леша, ты слышишь? – спросила я у брата, стараясь при этом не подавать вида, что мне страшно так, что хочется кричать.

– Метроном. Это все, что я слышу, – ответил он слабым голосом, вставая с кровати. – Шура, а как же мама с Лидой…

Его глаза наполнились слезами. Гудение, не похожее ни на гул самолета, ни на что другое, казалось, проникало в каждую клеточку моего измученного мозга, лишая последних остатков напускного спокойствия. Вновь повернувшись к окну, в котором чудом уцелели стекла, я посмотрела на город и обомлела от увиденного. От самой земли к небу поднимались тонкие струйки черного дыма, напоминающие ленты. Что-то похожее мне уже доводилось видеть за некоторыми немецкими самолетами. Сначала я думала, что этот след виден всем, но оказалось, что его никто, кроме меня, не замечал. Что же это было такое? Может быть, я схожу с ума?

Из работающего репродуктора послышался голос диктора, сообщивший о начале артобстрела города. И я словно опомнилась. Ой, мамочки! Схватив со стула узелок с документами и самым необходимым, принялась наспех одевать брата. Нужно было скорее спускаться в подвал.

– Мама, мамочка… – причитал Алешка, размазывая горькие детские слезы по впалым щекам. – Там же на улице мама осталась! И Лида!

– Они спрячутся в бомбоубежище, а потом, как только все закончится, вернутся, – уверяла я брата, стараясь, чтобы мой голос звучал бодро, и про себя моля Бога о том, чтобы мои слова действительно оказались правдой.

А если все же? Нет, нет, нет! Нельзя сейчас об этом думать, нужно спуститься в укрытие.

– А если они не успеют добежать? – не унимался Алеша, пока мы спускались с лестницы.

– Успеют. Я уверена, что успеют, – продолжала я успокаивать и брата, и саму себя, сдерживая в горле рыдания, рвущиеся наружу.

Сердце сходило с ума, и слезы мешали дышать. Я, как могла, старалась их держать в себе, чтобы еще больше не пугать брата. Мне хотелось верить в лучшее. Верить, что мама с Лидой успеют добраться до ближайшего укрытия и смогут там переждать очередную артиллерийскую бурю. Стоило нам спуститься на первый этаж, как Алеша внезапно, с неожиданной для больного, истощенного ребенка силой рванул к парадному выходу.

– Мама! Мамочка! Мама-а-а-а, – кричал он во всю силу своих легких, срывая голос. – Отпусти меня, отпусти! Там же мама!

Мое сердце разрывалось на части, и тогда я позволила слезам беззвучно вырваться на волю, все еще продолжая крепко держать брата. Что бы там ни было, сейчас я несу за него ответственность и не могу позволить, чтобы с ним что-то случилось. Взрыв, прогремевший где-то очень близко, тряхнул дом. Со стен посыпалась штукатурка. Я споткнулась на лестнице, едва не скатившись с нее кубарем вместе с притихшим вмиг Алешей.

– Идем в подвал, – скомандовала я брату, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно. – Мы сейчас ничем не сможем помочь маме и Лиде. Нельзя бежать на улицу. Ты пойми, там сейчас опасно. Ты и маму не найдешь, и сам погибнуть можешь. Сейчас мы должны сидеть в подвале.

Новый оглушительный взрыв заставил нас испуганно вздрогнуть. Вторя ему, в моей груди дрогнуло и одновременно отозвалось тупой болью. Теперь я точно знаю, где находится сердце. Его легко найти, когда оно болит… Брат понуро опустил голову, всхлипывая. Взяв его за руку, я поспешила с ним к входу в подвал.

– Мне страшно, Шура. Страшно. Так гремит! – лепетал Алеша, пока мы спускались по ступенькам вместе с соседями. – Мне очень страшно. За тебя, за маму с Лидой. Я так боюсь за всех нас!

Отойдя вместе с ним в угол подвала и присев на деревянный ящик, я посмотрела ему в глаза. В них плескалось отчаяние и безнадежность. Бывший всегда худым и длинным неугомонным сорванцом, Алеша сейчас напоминал собственную тень. Исхудавший до измождения, страдающий дистрофией, бледный, как пелена, он смиренно стоял и в бессилии глотал слезы. Я отвела взгляд. Горло вновь сдавило спазмом.

– И я боюсь, – призналась ему, чувствуя, как слезы вновь бегут по моим щекам. – Но ничего не могу изменить. И от этого мне еще страшнее. И все-таки мне хочется верить, что все обойдется.

И кого я пытаюсь убедить? Алеша подошел ко мне. Я усадила его на колени, обняв. Наверное, не стоило мне ему в этом признаваться. Я должна была как старшая сестра, как единственный взрослый человек, оставшийся сейчас с ним, через силу, через не могу делать вид, что держусь. Только вот сил, ни физических, ни душевных, у меня почти не осталось. Отчаяние и боль кипели внутри и накрывали удушливой волной. Хотелось хоть с кем-то поделиться тем, что на душе, иначе мне казалось, что я взорвусь изнутри. Самым близким человеком, который сейчас рядом, был Алеша.

– Шурочка, а где мама? – спросила у меня наша соседка Нина Федоровна из квартиры напротив.

– За водой с Лидой ушли примерно полчаса назад, – ответила я, вновь стараясь, чтобы голос не дрожал.

Нина Федоровна молча смотрела на нас с Алешей, а потом, вздохнув, присела рядом. Я испытала чувство благодарности к ней за то, что она не стала причитать. И без этого было плохо. Приглушенные звуки взрывов доносились даже к нам в подвал. Чувство парализующего страха, дойдя до максимальной точки, притупилось, уступив место безвольной апатии.

Тогда я полагала, что силы мои на исходе, но это было ошибкой. Это стало лишь продолжением моего пути потерь. Смерть, переступив порог квартиры нашей семьи, останавливаться не собиралась. В тот день мама с Лидой погибли, возвращаясь домой. Это случилось совсем недалеко от нашего дома, в соседнем переулке. До ближайшего укрытия оставалось сто метров… Как я пережила этот день, не умерев от горя? Мне и самой неведомо. Только понимание, что на моих руках остался младший брат, который без меня был бы обречен, держало в этом мире.

Я по-прежнему ходила на работу в наш районный госпиталь. Медицинского образования у меня не имелось, зато я могла помогать медсестрам и санитаркам – мыла полы, стирала бинты. Позже научилась проводить несложные медицинские манипуляции, и уже сама считалась медсестрой. Иногда мы с другими работниками госпиталя и пациентами устраивали маленькие концерты для поднятия настроения – пели песни, читали стихи. Эти выступления стали для меня настоящей отдушиной, дарившей хоть какую-то отраду и надежду. В этот краткий, но такой счастливый, теплый миг нас согревала вера, что вскоре все самое страшное для нас закончится. Тогда я поняла, что, несмотря на все потери, у меня все еще есть мечты и желание их осуществить.

Младший брат оставался моим смыслом жизни, что согревал ее, словно маленький лучик солнца. Мне хотелось дождаться окончания войны, работать в госпитале и параллельно учиться в том институте, куда я и хотела поступить. И петь. Петь, когда радостно и грустно, петь, когда просит этого душа. И может быть, когда-нибудь я тоже, как Клавдия Шульженко, буду колесить по нашей огромной стране с концертами. И мои песни будут дарить кому-то радость.

– А я стану корреспондентом и буду делать репортажи с твоих выступлений! – мечтал Алеша, представляя себя в костюме-тройке, какие когда-то папа носил на работу в институт.

Я пыталась подкармливать его своими порциями хлеба, от которых он всегда с возмущением отказывался со словами: «Приличному мужчине, даже в моем возрасте, не пристало объедать женщину. Это же позорище! Мужчина должен женщину оберегать, а не хлеб у нее забирать! Ешь, тебе еще работать!»

Завернувшись в толстое зимнее одеяло, мы любили мечтать о той жизни, которая, как мы искренне верили, у нас когда-нибудь настанет. Может быть, даже скоро. Мы верили в это, верили, что война обязательно кончится, наша армия победит и Ленинград вновь задышит полной грудью, а вместе с ним задышим и мы. Боль от потери близких и дорогих нам людей никуда не делась, но нам ничего не оставалось, как научиться жить и дышать вместе с ней. Ах, если бы я знала тогда! Хотя… Что я