смогла бы изменить? Перенесенный Алешей грипп еще больше подкосил его здоровье, ослабленное недостатком нормального питания. Как я ни старалась его уберечь, смерть была неумолима. В один из дней, придя с работы, я нашла его на кровати.

– Алеша, я же просила тебя двигаться потихоньку. Вот так вот лежать нехорошо, – промолвила я, подходя к нему. – Алеша…

Со стороны можно было действительно подумать, что он спит, свернувшись калачиком. Но все мои попытки его разбудить оказались напрасны, и сейчас мой мир, заключенный в одном десятилетнем, взрослом и умном не по годам светло-русом мальчике, рушился до основания. Я не желала мириться с тем, что Алеша безвозвратно покинул меня, и упрямо продолжала его будить, тормоша хрупкое тельце, в глубине души понимая, что он меня уже не слышит.

– Алеша, проснись! Проснись! Я прошу тебя, Алешенька, открой глазки, миленький! – причитала я, заливаясь слезами и не переставая его тормошить. – Проснись! Пожалуйста, не оставляй меня, Алеша!

Погас светлый лучик солнца, освещавший своей улыбкой мою жизнь, последний близкий человек, ради которого я готова была жить, несмотря ни на что. Я всматривалась в родные, заостренные черты лица, светлые брови, посиневшие губы, как будто слегка подернутые ангельской полуулыбкой, и осознание того, что я потеряла последнего дорогого мне человека, резало меня изнутри на части, вырываясь с рыданием и сиплым криком из груди. Теперь я испробовала из чаши беспросветной тоски и буду продолжать пить ее, горькую, тягучую, каждый день. Моя печаль теперь бесконечна… Я осталась совсем одна…

Вот и сбылось то страшное пророчество черного ворона. С неба бомбами упала беда. На улицах поселились голод и смерть. Все ушли. Вся моя семья. Все, кого я любила и кем дорожила больше всего на свете. Никого не осталось. Осталась только я одна. Уж лучше бы я умерла самой первой! Как же мне теперь дальше жить без всех вас? Невыразимая тоска сдавила мне грудь так, что стало трудно дышать. Опустившись на пол около кровати, я взвыла, согнувшись пополам и обхватив себя руками. Мне хотелось лечь рядом с Алешей, закрыть глаза и больше никогда их не открывать, лишь бы только не чувствовать эту невыносимую боль в моем истерзанном потерями сердце. Разве я смогу теперь жить с ней? Наверное, я тоже скоро умру, раздавленная горем…

С того страшного дня, наполненного безбрежной скорбью, прошло четыре месяца. Я не умерла и все еще несу эту скорбь в себе. Но я жива! Я еще жива! Жива! Мое сердце продолжает биться. А ему вторит сердце родного города. Сама не знаю, откуда во мне нашлись силы жить дальше? И все-таки я жила, хоть теперь мало чем напоминала прежнюю себя. Если только глазами. Сердце все еще не желало мириться с тем, что мои самые близкие люди безвозвратно ушли, и поэтому, а может быть, от одиночества, я разговаривала с ними, как с живыми. Словно они были рядом и слышали меня.

Рассветное солнце, на миг показавшееся из-за туч, снова скрылось за их плотной завесой. Поднялся ветер. В воздухе парили мелкие снежинки. Пора идти на работу в госпиталь. Из репродуктора доносился мерный и спокойный стук метронома. Я отвернулась от зеркала, и взгляд упал на семейный фотопортрет, ставший теперь маленьким окошком в безвозвратное и счастливое прошлое, наполненное любовью. Судорожный вздох не смог остановить слез, вмиг застивших глаза. Я подошла к портрету, не отводя взгляда от родных, любимых лиц, ушедших за невозвратную черту смерти, аккуратно сняла его со стены и прижала к груди как самое ценное, что у меня осталось. Необъятная тоска вновь овладела мной, проливаясь горькими слезами отчаяния. Страшнее голода для меня стала мысль, что теперь нужно жить дальше, в то время как вся моя семья навеки осталась лишь на фото. Как вновь найти в жизни смысл, если тех людей, которые им были, больше нет?

Черная тарелка репродуктора издала короткое шипение, прервавшее медленный стук метронома, а затем секундную тишину прорезал голос диктора: «Говорит Ленинград…» В памяти воскресли наши вечера, когда, собравшись всей семьей в гостиной, мы слушали по радио песни наших любимых артисток – Лидии Руслановой и Клавдии Шульженко. Я любила радио. В те дни, когда бомбежки и обстрелы города повреждали радиолинии, в квартире становилось невыносимо тихо, как в могиле. Медленно выдохнув, вернула портрет на стену и, утирая слезы рукавом, принялась завязывать шарф, попутно слушая очередную сводку новостей. Когда после короткой передачи объявили Ольгу Берггольц, я решила задержаться на пять минут. «Послушаю стихи – и сразу на работу, – сказала вслух самой себе, присев на стул. – Время еще есть, я успею. Ради любимой поэтессы можно и задержаться».

Я говорю с тобой под свист снарядов,

угрюмым заревом озарена.

Я говорю с тобой из Ленинграда,

страна моя, печальная страна…

Кронштадский злой, неукротимый ветер

в мое лицо закинутое бьет.

В бомбоубежищах уснули дети,

ночная стража встала у ворот.

Я говорю: нас, граждан Ленинграда,

не поколеблет грохот канонад,

и если завтра будут баррикады –

мы не покинем наших баррикад…

Я внимала каждому слову, и мне казалось, что строчки проникают мне в самое сердце, согревая его надеждой, как согревает замерзшие пальцы кружка с хвойным чаем. Может быть, я еще смогу когда-то улыбаться? Ведь все дорогие мне люди, глядя на меня оттуда, наверняка хотели бы видеть мою улыбку, а не слезы.

Я слушала стихи, утирая мокрые дорожки на впалых щеках, и ощущала, как во мне тесно сплетаются праведный гнев и страх, робкая надежда и горькая скорбь, и все эти чувства венчало мучительное ожидание долгожданных перемен. Знакомый голос продолжал вещать строчку за строчкой.

…Мы будем драться с беззаветной силой,

мы одолеем бешеных зверей,

мы победим, клянусь тебе, Россия,

от имени российских матерей!

«Конечно! Конечно, так и будет, и никак иначе! Ведь не может же этот кошмар длиться вечно? – сказала я сама себе вслух. – Все равно когда-то этому придет конец. Наша армия разорвет блокадное кольцо и погонит жестокого врага прочь от города. И больше никто и никогда не посмеет покуситься на наш Ленинград!»

Во мне, где-то в самой глубине сердца, еще теплилось упрямое чувство веры в светлое, что когда-нибудь обязательно настанет. Для меня и для всего города. Для всех нас. Я поняла, что, несмотря на все, что мне пришлось пережить, война меня не сломала и мне все еще хочется жить и дышать. И я должна жить. Жить ради своего будущего. Жить ради тех, кто остался жив лишь в моей памяти. Жить за них всех – за маму и папу, дедушку и бабушку, за Колю и Лиду, за Алешку.

Подпоясала пальто, ставшее большим и висевшее на мне, словно с чужого плеча какого-то великана, вздохнула еще раз, мельком увидев себя в зеркале, и надела теплые варежки. Ничего-ничего… Мы еще расцветем с Ленинградом. Я обязательно еще буду красивой. А седина на моих светлых волосах не так заметна. В конце концов, волосы можно и покрасить. Это исправить легко, в отличие от разбитого утратами сердца.

– Что ж, спасибо вам, Ольга Федоровна, за ваши прекрасные стихи, – промолвила я в сторону репродуктора. – Вы, как всегда, правы – я ни за что не покину баррикад…

Эрик

Огонь от взрыва был потушен, все пострадавшие отправлены на медицинских экипажах в госпиталь. «Горячая у тебя сегодня смена, друг», – написал я Мариусу в сообщении и попытался дозвониться Герде. Сейчас она должна быть на репетиции в театре, не так уж и далеко отсюда, а поскольку взрыв прогремел сильно, меня не покидала мысль, что Герда могла испугаться. Мои звонки остались без ответа, и, недолго думая, я поймал наемный экипаж и направился к зданию театра в надежде найти там