другие оттащили Тома, который отбивался и кричал. Баррас стоял выпрямившись. Он не защищался, он принял удар с какой-то внутренней экзальтацией, словно в самой глубине души был доволен им. Спокойно продолжал он путь к шахте, распорядился развести еще костер и остался на месте наблюдать за работой.

Он оставался здесь весь день. Дождался, пока над старой шахтой установили копер, паровую лебедку и вентилятор, пока ее очистили от рудничного газа. Он не уходил до тех пор, пока не были спущены туда спасательные отряды для уборки пустой породы, завалившей дорогу в старые выработки. Он оставался, пока обе главные шахты рудника № 17 не были снабжены новыми насосами, из которых один выкачивал двести пятьдесят галлонов в минуту, другой, турбинный, – четыреста пятьдесят галлонов. И только тогда он, в полном одиночестве, пошел домой в «Холм».

Он не ощущал ни усталости, ни особенно сильного голода, в нем боролись физическое оцепенение с необычайным душевным возбуждением. Он перестал ощущать свое «я»; все, что он делал, он делал как во сне. Он был похож на приговоренного к смерти, спокойно выслушивающего приговор. Он не все понял до конца. Его вера в собственную невиновность оставалась незыблемой.

Тетя Кэрри позаботилась, чтобы для него своевременно приготовили бульон из коровьих хвостов, – она знала, что, когда у Ричарда «трудный день», он всему предпочитает бульон из хвостов. Он съел бульон, крылышко цыпленка и ломтик своего любимого голубого чеддерского сыра. Ел он очень мало, пил только воду. На тетушку Кэрри, державшуюся на заднем плане и полную трепетной, рабской услужливости, он не обращал никакого внимания, – он ее просто не видел.

За обедом против него сидела Хильда и с каким-то отчаянным упорством не сводила с него глаз. Наконец, не выдержав, она сказала:

– Позволь мне тоже помогать, папа. Прошу тебя! Позволь мне что-нибудь делать.

Хильду доводило до сумасшествия то, что даже теперь, при таких исключительных обстоятельствах, ей не удавалось найти себе дело.

Отец поднял сонные глаза и в первый раз всмотрелся в ее лицо:

– А чем же ты можешь помочь? Все, что надо, уже делается. Женщине там делать нечего.

Он оставил ее одну в столовой, поднялся наверх, вошел к жене. И ей, как Артуру, сказал: «Это воля Божья». Затем, непроницаемый и суровый, он, как был, одетый, лег на свою кровать. Но через четыре часа он уже снова был на руднике и сразу направился к старой шахте. Ему было известно, что проникнуть в «Парадиз» возможно только через эту шахту. И он спустился в нее.

Люди работали бригадами, так энергично, что продвигались на шесть футов в час, очищая главный штрек от закладки. Ее было больше, чем они рассчитывали. Но бригады кидались, как волны, ударяли в стены, долбили эти стены, и было в их натиске что-то исступленное и отчаянное. Сверхчеловеческим было это продвижение вперед сквозь камень. Когда один отряд выбывал из строя, другой становился на его место.

– Эта дорога идет прямо на запад, – сказал Дженнингс Баррасу. – Она должна привести нас к цели.

– Да, – подтвердил тот.

– Мы, по-видимому, уже добрались почти до конца закладки, – продолжал Дженнингс.

– Да, – отвечал Баррас.

За сутки спасательные отряды убрали из старого штрека сто сорок четыре фута закладки. Они выбрались на свободный путь, в открытый участок старого отвала. Раздалось громкое «ура», этот радостный крик полетел вверх и зазвенел в ушах тех, кто ожидал на поверхности земли.

Но второго «ура» не последовало. Сразу же за разобранной закладкой главный штрек впадал в какую-то яму или котловину, полную воды и непроходимую. Грязный, покрытый угольной пылью, без воротничка и галстука, в старом шелковом кашне, обмотанном вокруг его распухшей шеи, Дженнингс посмотрел на Барраса.

– О господи, – сказал он с безнадежным отчаянием, – будь у нас карта, мы бы знали об этом раньше.

Но Баррас оставался невозмутим:

– Карта не уничтожила бы котловину. Мы знали, что встретим препятствия. Нужно с помощью взрывов проложить новую дорогу, через это озеро. – В его словах звучала такая суровая непреклонность, что даже на Дженнингса они произвели впечатление.

– Черт возьми, – воскликнул он, измученный до того, что готов был заплакать, – ну и энергия у вас! Что ж, давайте взрывать вашу проклятую кровлю!

Начали взрывать кровлю, сбрасывая в воду твердый, как железо, базальт, чтобы, засыпав котловину, пройти через нее. Поставили компрессор, который приводил в действие буры; пустили в ход лучшие алмазные буры. Работа была убийственная. Работали в темноте, в пыли, в поту, среди паров сильно взрывчатых веществ. Работали с каким-то исступлением. Один только Баррас оставался спокоен. Спокоен и непроницаем. Он был движущей и направляющей силой. Вот уже восемнадцать часов он не уходил из шахты. Только что вернувшись после шестичасового отдыха, Дженнингс умолял его:

– Ради бога, пойдите поспите немного, мистер Баррас, вы себя убиваете!

Уговаривали его и мистер Проберт, и Армстронг, и прибывшие сюда представители министерства. Он уже и так много сделал, твердили все, а чтобы засыпать котловину, понадобится еще по меньшей мере пять дней, пусть же он побережет силы. Даже Артур взмолился:

– Поспи немного. Ну пожалуйста, папа!.. Пожалуйста!

Но Баррас вздремнул только с полчаса на стуле в конторе. Он не уходил домой до вечера четвертого дня. В этот вечер он пошел в усадьбу пешком.

Было все так же мучительно холодно, и земля по-прежнему покрыта только что выпавшим снегом. Какой он был ослепительно-белый!

Баррас шел по Каупен-стрит, сосредоточенный и серьезный, но без единой мысли в голове. Со времени катастрофы он не способен был ни о чем больше думать. Он как-то подсознательно отрешился от всего и всецело сосредоточился на деле спасения погибавших. Эта ледяная отрешенность не изменяла ему, поддерживала его силы. Глубоко под покровом наружного бесстрастия шла большая душевная работа, подобная сильному течению под ледяной корой реки. Баррас его не замечал, но течение прокладывало себе дорогу.

Улицы, по которым он шел, были безлюдны, все двери заперты, нигде не видно ни одного играющего ребенка. Витрины многих лавок были закрыты железными шторами. Тихий ужас смерти реял над Террасами, тишина отчаяния. С противоположных концов Альминской террасы шли навстречу друг другу две женщины. Они были приятельницами. Но, проходя, отвернулись друг от друга без единого слова. Молчание. Даже их шаги заглушены снегом. В домах та же тишина. В жилищах тех, кто погребен в шахте, столы накрыты к завтраку и ждут их возвращения. Такова традиция. Даже ночью не опускаются шторы. В доме № 23 по Инкерманской улице Марта пекла пирог: Роберт и Гюи оба любили горячие пироги.

Сэм