Хотя Кларк вносил в жизнь множество трудностей – отрицать это было бы нелепо, – жить без него я просто не смогла бы. Мой разум отказывался даже представлять это.

Но вернемся к документу.

«Артур никогда не примет Кэтрин-Мэри, – говорилось на следующей странице. – Он называет ее эндорской ведьмой, и его ничуть не волнует, что она это слышит. Я понимаю, что причина подобного недоверия – душевная боль, хотя, несомненно, деловой инстинкт тоже играет здесь свою роль. Так или иначе, я остаюсь при своем мнении: будь она действительно обманщицей, каковой ее считает Артур, ей не составило бы труда передавать мне «послания» от Хайатта, ничуть не заботясь об их достоверности. Однако во время трех наших последних встреч она, медленно выйдя из транса, грустно качала головой и говорила, что не примет оплаты, ибо вновь не смогла выполнить условия нашего соглашения.

Хотя никто не смог бы уличить ее в обмане, она утверждает, что вновь не смогла связаться с нашим сыном, нашим дорогим потерянным малышом, и неизменно называет одну и ту же причину, загадочную и непостижимую… ей не удается его отыскать, ни в нашем видимом мире, ни в том, что находится за его пределами».

Иными словами, его нет ни здесь, ни там. Он где-то еще. Но где?

„Вы должны найти свой собственный метод“, – говорит мне Кэтрин-Мэри, При этом она воздерживается от каких-либо советов, не позволяя деньгам вмешиваться в наши отношения. Если все это – не более чем прием опытной шарлатанки, нельзя не признать, что подобная хитрость не приносит ей самой никаких выгод».

– Уверена, мистер Уиткомб придерживался иного мнения на этот счет, – прошептала я и закрыла глаза, как мне самой казалось, на несколько секунд. Веки налились свинцом, тупая боль заполнила глазницы. Стило мне открыть глаза, в воздухе замелькали искры. Нужно было сделать перерыв.

Переход от чтения к сновидению произошел почти мгновенно. Я оказалась в длинной, тускло освещенной комнате, которая была мне смутно знакома. Воздух там был прохладный, сухой, насквозь пропахший старой бумагой. Освещали комнату несколько вертикальных витрин с раскрытыми книгами и лампа на столе, за которым сидела я. Эти витрины и лампа подсказали мне, где я нахожусь. Закрытое хранилище Публичной библиотеки Торонто, в котором я не была при-

мерно четверть века, с тех пор, как работала над неким заумным докладом для студенческой конференции. Чему же был посвящен этот доклад? Кажется, английским романтикам – «Похищению локона» Поупа, «Песням Невинности и Опыта» Блейка, Байрону, Шелли и Китсу.

Однако, опустив глаза, я убедилась, что продолжаю читать дневник миссис Уиткомб. Строчки мерцали, словно знойное марево, чернила так выцвели, что мне приходилось щуриться, пытаясь хоть что-то разобрать. Речь вновь шла о Кэтрин-Мэри и о кружке спиритов, сплотившемся вокруг нее. Но и о других вещах тоже, фразы выскакивали сами собой, как автоматическое письмо в постоянной переработке, формируясь и видоизменяясь у меня на глазах.

«Как же я скучаю по Артуру, его заботливому присутствию, – прочтя эту фразу, я услышала в сонном воздухе библиотеки печальный вздох. – Впрочем, письма от него я получаю так часто, как это позволяет почта, то есть почти каждый месяц. Помимо новостей о его европейских делах, они доносят до меня его любовь и стремление хоть как-то скрасить мою жизнь. К последнему письму была приложена посылка, где находилось одно из новейших современных изобретений – камера, которая позволяет снимать объекты в движении. Кэтрин-Мэри разрешила мне использовать это устройство на своих сеансах; мы обе считаем, что происходящие там события необходимо увековечить всеми возможными способами.

Снова наступила весна. Минуло два года с тех пор, как нас покинул Хайатт. Приближается Ее время. В эту пору в Дзенгасте…»

Я видела свою собственную руку, переворачивающую страницы; кожа была голубоватой, как сыр, тронутый плесенью. Я видела эту руку, но не чувствовала ее. В воздухе расплывались разноцветные круги. Голова моя внезапно наполнилась нестерпимой болью, в носу и во рту стало сухо. Библиотекарша в белом одеянии, с головой, подобной огненному шару, тронула меня за плечо и пробормотала:

– Мы должны ограничиваться минимальным освещением, иначе бумага будет портиться. Вы же понимаете, эти старые документы очень хрупкие. Словно кожа мумии.

(О да, конечно.)

Ничего личного. Никто ничего не имеет против вас.

(Нет, нет, я ничего подобного не думала.)

В пальцах моих оказалось перо, которым я царапала бессвязные сочетания слов: воскресный круг, наше братство, соединим руки, хранилище духа, извержение эктоплазмы.

«Мне так жаль других матерей, – писала миссис Уиткомб, внутренний голос гудел в моем пересохшем горле. – Они цепляются за свою печаль, предаваясь ей публично, они любят свою печаль так, как любили бы своих отсутствующих птенцов. При этом я завидую им, а когда на меня находят темные приступы отчаяния, ненавижу их. Иногда я наблюдаю, как слезы их обретают форму в проявляющем растворе, потом намеренно подношу их к яркому свету прежде, чем затвердеет закрепитель, и смеюсь, наблюдая, как они растворяются навсегда.

Среди протеже Кэтрин-Мэри, посещающих ее сеансы, я не вижу ни одного, кто обладал бы хоть малой толикой ее дара, и это приносит мне горькое удовлетворение. Но этот новый мальчик, как она утверждает, не похож на всех прочих. Его талант, как и мой, проявляется через объектив – дитя новой эпохи, юный технический гений, столь же далекий от вращающихся столов, как я ныне далека от отвратительной мазни мистера Кнауфа, всех этих кистей из конского волоса, неряшливых палитр и заляпанного красками ножа, которым он перерезал собственное горло. Этот мальчик носит славянское имя, такие я часто слыхала в Гадс Иар, откуда нас выгнало безумие моего отца… Сидло, да. Вацек Сидло».

Были ли там фотографии? Пока мне не попалось ни одной. Я решила порыться в коробке, но вспомнила, что ее украли. Чертов Вроб. К тому же это был сон.

(Да, сон, всего лишь сон.)

Голова раскалывалась, из глаз сыпались искры. Библиотекарша мерцала, то появляясь, то исчезая, в окружении светящейся ауры. Моя рука продолжала упорно писать, но строчки становились белыми, а страницы черными; имя Сидло вспыхнуло, точно муравейник, облитый бензином, огненные буквы-насекомые с оглушительным треском разлетелись во всех направлениях.

Библиотекарша превратилась в миссис Уиткомб; густая вуаль, похожая на сетку пасечника,

не скрывала ее злобного оскала – синие, как у трупа, губы, острые хищные клыки. Голову