class="p1">– Сейчас. – Малин снова принялась колдовать, что-то перематывая и останавливая. Наконец она нашла нужное место. Под окном, где воспроизводилось видео, звуковой микс прочертил на черном фоне множество разноцветных линий, зубчатых и колеблющихся. Малин указала на одну из них, почти ровную, тянувшуюся вдоль нижнего края поля, затем на другую, извивистую, на самом верху. – Вот они. Есть какой-то звук, на верхней и нижней границе того, что может уловить микрофон. Услышать его трудно, и я не удивляюсь, что вам это не удалось. Но у меня слух тренированный.

– При вашей работе это естественно.

– Да, если человек глуховат, он вряд ли сможет работать со звуком. Давайте посмотрим, что я смогу вытащить. – Сафи бросила на меня вопросительный взгляд. Я кивнула. – Хорошо, сейчас. Не факт, что получится разобрать, мне придется на максимум выкрутить, чтобы услышать. К тому же он чертовски прерывистый…

– Давай.

Малин, прикусив губу, принялась энергично щелкать мышью. Все линии, кроме тех двух, на которые она указывала, исчезли, а оставшиеся растянулись вертикально, как шрамы на туго натянутой коже. Наконец она просияла, вытащила штекер наушников и нажала «воспроизведение», белый курсор на экране плавно скользил слева направо. Звук, раздавшийся в динамиках, казалось, долетел из подводного мира – какое-то шипение, щелчки и плеск. И еще какой-то… долгий, низкий, прерывистый гул, эхом поднимавшийся из мутных глубин.

– Это колокол? – повернулась я к Сафи. Она лишь пожала плечами, озадаченная не меньше моего.

– Это все, что я могла сделать, – вздохнула Малин. – Извините.

– Все еще не очень понятно, – заметила Сафи. – Слушай, а ты не могла бы это как-то преобразовать? Скажем, представить в виде изображения?

– Что-то вроде графика? – кивнула Малин. – В принципе, это возможно, но для этого необходимо устройство, способное визуализировать данные звукозаписывающего носителя.

– А самое обычное звукозаписывающее устройство у тебя есть? Я имею в виду, для кассет?

– Конечно, где-то есть. Система компьютеризирована, но я могу подключать к ней практически любую технику. Без этого в реконструкции никак. – Она встала, подошла к зеленым металлическим полкам, тянувшимся вдоль стены, и принялась выдвигать стоявшие на них коробки. – Какое именно тебе нужно? Катушечное, мини?

– Компактное, магнитная лента, аналоговый сигнал, С-30 или С-60. По сути, старый микс-тейп.

– Зачем?

Сафи открыла рот, чтобы ответить, но в это мгновение до меня наконец дошло.

– Детская камера, – сказала я, щелкнув пальцами.

«Ее взгляд коснулся тебя, сказала мне Канторка, и отныне Ей ведомо все, что ты делаешь. Отныне Она будет смотреть на тебя всегда, и любое твое деяние в этом мире будет проявлением ее воли, одновременно зеркалом и дверью, особенно когда наступит Ее час.

Мне казалось, я знаю, о чем она говорит; но как могла я понимать ее тогда, еще не зная о существовании Хайатта? Моего бедного мальчика, рожденного между минутой и часом, ребенка, ощутившего обжигающее прикосновение Ее руки еще в материнской утробе.

Где-то в мире всегда стоит полдень, днем и ночью. И потому власть Госпожи Полудня не имеет границ.

Если бы я не согласилась поехать в Дзенгаст, мы с Артуром прожили бы свои жизни безмятежно и спокойно. Теперь мой муж тоже должен платить за мои грехи. Умоляя меня поехать туда, несчастный Артур надеялся, что загадка моей жизни будет решена и я смело взгляну в лицо преступлению своего отца. Тогда в душе моей воцарится мир, и я, как положено цивилизованной женщине, проведу остаток своих дней, молясь Христу и Его Всемогущему Отцу. Он верил, что я не останусь рабыней тех древних кровавых богов, в честь которых была впервые крещена.

Мой муж пребывает в плену заблуждения, и я это знаю; он любил меня и любит до сих пор. Он желает мне только блага, мне и Хайатту, обреченность которого он никогда не согласится признать. И уж конечно, он никогда не согласится признать, что наш сын принадлежит иному высшему существу.

Артур пребывает в плену заблуждения, из которого ему не вырваться. Но я слишком хорошо понимаю, что происходит.

Я понимала это даже тогда».

Когда Сафи принесла из машины свой PXL-200, у Малин челюсть отвисла от удивления.

– Откуда у тебя эта древность? Я не видела такой камеры с тех пор… Честно говоря, мне кажется, я вообще ее никогда не видела. У тебя и кассета есть?

– Я никогда не выхожу из дома, не захватив кассету, – сообщила Сафи. – Этой я пользуюсь уже три года, наблюдаю, что с ней творится; звук переходит в изображение. Все, что нам нужно сделать, – записать звук на кассету, подключить камеру к монитору, коннектор к компьютеру, и записывать изображения прямо с экрана.

– Удобно, – одобрительно кивнула Малин. – О'кей, давай приступим.

Пока они возились с аппаратурой, я отправилась в туалет; оказавшись там, на мгновение прижалась лбом к стене, выложенной прохладной керамической плиткой. В голове скопилось слишком много статического электричества, в висках начали стучать молоточки. Пока они доставляли не боль, а только легкий дискомфорт, словно я выпила слишком много кофе и теперь нахожусь на грани кофеиновой мигрени. Как ни странно, в этом ощущении было даже что-то возбуждающее.

Когда я вернулась, у них было все готово.

– Поехали, – сказала Сафи, вставляя кассету. Я опустилась на стул.

Начиналось все в точности так, как любая пленка PXL-200,– шел бесконечный снег, становившийся все грязнее. Точки разрастались в длинные линии различных оттенков серого. Так бывает, когда смотришь действительно старую кассету, канал, который плохо принимается, или телевизор с антенной, у которого выходит из строя кинескоп. За исключением того, что здесь вообще не было никакого изображения – ни мультфильма 1920-х годов, ни разбитых стекол теплицы, ни выцветших задников, которые я там обнаружила, – лишь прилив и отлив серых волн, крупицы света, которые то разрастались, то сжимались. Казалось, кто-то направил камеру на одно из тех пыльных, засиженных мухами зеркал, которые миссис Уиткомб установила в своей домашней студии, чтобы сделать свет более ярким.

Серые волны продолжали раскачиваться, то вздымаясь, то опадая.

Колокол, который я уже слышала, по-прежнему звонил вдалеке, далекий, тихий, еле уловимый. Потом к нему присоединились какое-то щелканье и дребезжанье, постепенно нарастающие – или эти звуки рождались внутри меня и на самом деле были шумом моего собственного дыхания? Это походило на звук вращающихся шестеренок или треск, производимый камерой времен братьев Люмьер. А может, на ручной проектор, работавший в купе поезда, неумолимо несущегося вперед под стук собственных колес.

– Может, нам стоит… – начала было Малин, но Сафи зашипела на нее, как рассерженная ящерица. На экране начало проявляться нечто, напоминающее изображение, – оно поворачивалось, раскрывалось, собиралось