получится, – напряженно думал Иешуа, – здесь их сотни. Кто-нибудь не утихомирится, пырнет ножом… Да и куда я рвану, вокруг джунгли, сразу догонят, сил не хватит…»

Внезапно дверь сарая распахнулась. Солнце ударило по глазам. В потоке света показался черный силуэт. Человек приблизился, присел на корточки, подергал веревки на ногах, проверяя крепость пут.

– Друг, – обратился к нему Иешуа, не теряя надежды, что ошибается в намерениях селян, – зачем я вам нужен?

Тот удивленно уставился. Затем улыбнулся неожиданно доброй и открытой улыбкой. Провел ладонью по шее.

– Ты следующий, – ответил он на ломаном пайшачи. – Кали просит свежей крови.

Иешуа пришлось резко подвинуться в сторону, чтобы солнце не слепило. Снова голову пронзила острая боль. Нужно смотреть в глаза, только так произойдет контакт. Поймав взглядом зрачки парня, он сосредоточился.

Начал мысленно посылать команды: «Тыква в мешке… принеси сюда… никому ничего не говори…»

Улыбка сошла с лица крестьянина. Он встал, молча вышел из сарая.

Иешуа снова прильнул к щели. Тем временем жрец натянул привязанную к хоботу веревку и пошел по кругу. Слон начал медленно, с противным скрипом вращаться. Подвешенный человек корчился и вопил.

Казалось, крики лишь возбуждают крестьян. Они подскакивали к нему, чтобы отхватить ножом или серпом кусочек плоти. Большой кусок нельзя, иначе жертва сразу умрет.

Мучения несчастного закончились судорогами, сердце не выдержало пытки. Тогда жрец повернулся в сторону сарая и махнул рукой. Иешуа показалось, что он смотрит прямо на него.

Толпа деловито двинулась за новой жертвой.

Нестройный топот босых ног, возбужденные лица, смерть в глазах, дети улыбаются, для них это игра.

Иешуа запаниковал.

Неужели все так бездарно закончится? Крестьяне уже рядом, вот сейчас они войдут в сарай…

Дверь распахнулась. На пороге стоял парень с тыквой в руке.

«Подойди…» – про себя взмолился Иешуа.

Тот приблизился, разрезал ножом веревку.

Иешуа сунулся к тыкве кистью, скрюченной в птичью лапку.

Затекшие пальцы не слушаются. Ногтями цепляет деревянную пробку, никак не вытащить. Свет померк – дверной проем заполнили люди. Иешуа с утробным стоном укусил затычку, тянет зубами. Выплюнул. Жадно глотает теплую белую жидкость. Все. Темнота, беспамятство…

Он очнулся через два дня. Долго не мог открыть глаза, веки налились свинцом, хотя сознание вернулось – словно медленно, с трудом задвигались шестеренки ржавого механизма.

Чуть раздвинув веки, впустил свет сквозь ресницы. Одновременно включились слух и обоняние. Накрыла жуткая вонь. Тяжелое, нудное жужжание.

Он открыл глаза и сразу закрыл, содрогнувшись от того, что увидел: гниющую голову. Раззявленный в немом крике рот, мухи копошатся в глазах, верхняя часть черепа срезана, оттуда выползают многоножки.

Собравшись с духом, Иешуа поднялся на локте.

Он лежал внизу кучи из искромсанных человеческих тел, лишенных плоти, словно обглоданных. Некоторые гнили давно, их почти не было видно под роем мух и слепней. Кости с остатками мяса торчали из коричневой копошащейся жижи.

Грифы рвали клювами останки. Напуганная ожившим мертвецом птица отпрянула, бешено уставилась, раскрыв клюв с высунутым языком.

Иешуа вскочил, сделал, пошатываясь, несколько шагов, ноги вязли в гное. Не слыша себя – кажется, он стонет от омерзения, – начал карабкаться по трупам наверх, хватаясь за все, что попадет под руку.

Подтянулся на черном пучке волос, вырвал, снова упал в вязкое липкое месиво. Грифы расправили крылья, недовольно клекочут. Тяжело взлетев, уселись в двух шагах от живого человека, смотрят с ненавистью.

И вот он наверху.

Ошалев от страха, Иешуа рванул в чащу. Ветки били по лицу, он спотыкался о корни – плевать! На ходу рвал листья, обтирался. Иудей был готов бежать куда угодно – лишь бы подальше от зловещего оврага. Зеленая стена сомкнулась за спиной.

Впереди снова притаилась неизвестность.

2

Небо порозовело.

Трудно было сказать, что это – восход солнца или зарево пожара. Зенон напряженно всматривался в царящий на агоре хаос сквозь ветки шиповника.

Во время правления Раджувулы садом никто не занимался, поэтому он зарос кустарником. Диверсанты скрывались среди груш и апельсиновых деревьев. По шуму из соседних кварталов стратег понял, что восстание началось.

Со всех сторон к площади стекались саки, конные и пешие. Многие были ранены, кто-то шел сам, кого-то несли товарищи. Македонянин понимал, что сейчас в логово Раджувулы соваться нельзя – силы неравны, их передушат как слепых котят.

И ждал атаки Эрнака.

На краю агоры мрачно возвышалась виселица с трупами. Одни были свежие: хитоны грязные, но целые, лица не исклеваны птицами, кожа серая. Другие – полуистлевшие, в обрывках одежды – таращились пустыми глазницами на сад, уродливо свесив набок голову и распахнув черные дыры ртов.

Зенон облегченно вздохнул, не увидев среди них Шейду. Рядом с виселицей топтался привязанный цепью к столбу слон.

Все-таки наступал рассвет.

Двое саков выволокли на площадь грека со связанными за спиной руками, подтащили к колоде и уложили головой на торец. Надавили на плечи, чтобы он не смог встать на колени. Погонщик взобрался на слона. Услышав команду, тот вздыбился, держа согнутую в колене переднюю ногу над головой жертвы, потом резко опустился на землю. Череп несчастного треснул словно спелый арбуз, а по колоде потекла красная жижа.

Со всех сторон к агоре приближались толпы горожан.

Саки вытаскивали из дворца мебель, сооружали баррикады. За завалами из сундуков, шкафов и кроватей засели лучники, непрерывно стреляя в нападавших. Со стороны улиц на площадь залетали редкие стрелы.

Зато по крышам подкрадывались пращники. Они подходили к краю кровли, метали камень, а затем, пригнувшись, бежали назад. Саки были отменными стрелками, поэтому то один из смельчаков, то другой замирал на черепице или с криком падал на землю.

Из окон домов полетели горшки с кипящим маслом и горячим битумом. Над брусчаткой поплыли клубы дыма, а воздух наполнился запахом гари. Сорвавшиеся с привязи лошади, напуганные кровью и трупами, носились по агоре, шарахаясь от мебельных куч.

Мимо островка зелени, где прятались гоплиты, то и дело пробегали отряды воинов. Отрывисто звучали команды.

Зенон посмотрел на товарищей. Их лица говорили о многом: плотно сжатые рты, нахмуренные брови. Они рвались в бой. Македонянин медленно покачал головой, давая понять, что выходить из укрытия рано.

«Не сейчас», – сказал он одними губами.

Горожане не могли предпринять решительный штурм дворца, так как улицы простреливались саками. Но чем дольше длилась оборона цитадели, тем гуще становилась толпа вокруг агоры.

Саки защищались отчаянно, зло, понимая, что вряд ли уйдут отсюда живыми. Слишком много крови пролито в Сиркапе, слишком жестокой была власть степных орд. Они еще не знали, что крепостные ворота открыты, что в город уже ворвались илы Эрнака и теперь во весь опор мчатся к дворцу по центральной улице.

Десять всадников выехали с хозяйственного двора и понеслись к восточной части города, рубя налево и направо мечами. Троих горожане сшибли с коней, остальным удалось прорваться. Без знаков различия и царских штандартов, закутанные в темные накидки по самые глаза,