Как она будет жить без брата? Не знаю… Для Мацуко, эта потеря была бы страшнее стократ, чем гибель Ануш или даже отца… В отличие от Анусико, да и других подруг, в её короткой жизни не было момента, когда его бы не было — он был всегда; как говорили во дворце — с третьего дня жизни подошедший к её колыбели — к колыбели дочери женщины, которую он привсенародно объявил смертельным врагом! И больше не отходил — к великой ревности матери, которая, однако, быстро поняла, что лучшей няньки для её любимицы не создали боги. И только над её колыбелькой осиротевший принц и осиротившая его императрица разговаривали друг с другом без ругани и напрямую… И тогда начались эти, теперь привычные, постоянные отлучки наследника из столицы — ведь иначе, они на пару с кормилицей порой по пол-дня не допускали родную мать к ребёнку! (Кормилица, умная и повидавшая многое женщина, кстати, быстро навострилась, и попыталась выдать за него, тоже тогда ещё писавшую в пелёнки, Кику — «Весёлый Брод». Интересно, если бы ей это удалось, как бы тогда всё повернулось?)

И когда, в её восемь лет, у неё одновременно забрали и вышедшую замуж старшую сестру, и брата, уехавшего в Академию, горе маленькой принцессы было вдесятеро больше, чем она осмеливалась показать! Нет, с Принцессой Первой они были подруги — настолько, насколько могут быть близкими две нормальные женщины (отношения, которые из всех миллионов лиц ей удалось повторить только с Ануш — и, наверное, больше ни с кем), а с братом её связывало больше, чем просто родство, чем просто дружба — он так бы, наверное, вел бы себя со своими детьми, а она… она до последнего времени говорила с ним, словно с алтарём божества… Между ними никогда не было никаких тайн… «Стоп! Кроме Тардеша!»…да и то, наверное, только потому, что он был как раз в то время занят собиранием войск для Него. И, кто знает — может, пролегшая между братом и сестрой трещина молчания, и стала причиной, по которой боги лишают маленькую принцессу всех, кого она любит⁈

Она страшно ревновала, когда он выбрал Ёсико. Но потом, спустя буквально несколько дней, сама её полюбила — нет, пусть у брата недостаёт силы воли, но он всегда делает правильный выбор! И неудивительно, что когда молодую жену поразила ужасная болезнь, Мамору не смог найти никого лучше младшей сестрёнки, кому доверять заботу о беспомощной любимой, в его столь неуместные частые отлучки из Столицы. (Юной принцессе часто приходила в голову мысль, что лучшего супруга, чем её собственный старший брат, ей не найти — но нет, не в этой жизни! Сейчас его судьбой была и остаётся безвременно погибшая Ёси, а её… её судьба — это Тардеш, честно, и может быть не на одну жизнь…)

…Бэла разбудил её, больно стукнув шлемом. Метеа продрала глаза, как раз для того, чтобы увидеть, как мимо провозят почему-то лежащего на животе Миямото. Весело смеявшийся на весь коридор хирург-человек, сделал знак Её Высочеству: «Будет жить», и, опустив прозрачное забрало шлема, скрылся за дверью. За правой. К суккубам…

…Принцессу и ту сразу не пустили к собственному брату. Она почти пропустила момент, когда его вывозили — будто специально, Бэла предложил ей сходить, перекусить. Хорошо, встретила какого-то генерала, который с радостью согласился угостить чем-то, на вкус — съедобным, из своей фляжки. Вернулась — опа! Мамору как раз увозят. Ученик лекаря к ней повернулся, сделал знак помолчать, но демонессе это плохо удалось — в конце концов, самому главном лекарю, пришлось её держать, брать на руки, и нести следом, и садить на персонально для неё принесённый стул напротив палаты.

Брат был без сознания, и её, конечно, туда не пустили — тем более, такую зарёванную. Подошел Тардеш — она долго-долго на него смотрела, пока не смутила несчастного адмирала. Он поймал за рукав проходящего доктора-призрака, и уволок в сторонку, чтобы сестра умирающего не слышала разговора.

«Умирающего!» — эта мысль как колом ударила по черепу. Метеа поднялась — нет, кивок головы ученика лекаря означал, что к брату её всё равно пока не пустят — но она же могла хотя бы отблагодарить его спасителей!

Миямото всё ещё был без сознания, страшно — на животе лёжа в своей кровати. Из них двоих он был замыкающим, поэтому неудивительно, что у него больше всего пострадала спина. Врачи удалили два пальца на одном крыле — да лучше бы всё целиком, тем более что больше он летать не сможет — рулевые крылья сгорели полностью. Кадомацу было искренне жаль его, но он никак не просыпался, и первая красавица среди принцесс, нежно коснувшись неповреждённой кожи его щеки, мысленно пожелала ему скорейшего выздоровления. Бесшумным шагом отойдя от кровати, она повернулась под шорох женских шелков, и ушла в соседнюю — палату Сакагучи.

Тот, завидев её, моментально выдернул из носа трубку, и спросил насчёт Миямото.

— Всё ещё без сознания, — ответила девушка.

— Он так не хотел идти последним! Словно знал что случится! — хатамото с досадой хлопнул по одеялу рукой и поморщился от боли: — Но что я мог поделать, если только я знал дорогу⁈

— Меня предупредили, чтобы я не разрешала вам громко разговаривать. Вставьте обратно трубочку, прошу вас.

— Ай, да… — он поднял трубку неуклюжими обгорелыми пальцами, и с интересом рассмотрел её: — Хм, её обратно просто так и не вставишь…

Девушка улыбнулась: в первый раз у обычно угрюмого юноши появился хоть намёк на чувство юмора.

— Вы слышали что-нибудь о других телохранителях, Госпожа Третья?

— Их забрали на другие корабли. Они легче отделались, — кормивший принцессу генерал, рассказал ей, что остальные хатамото тоже пострадали — ведь они все жертвовали жизнью, чтобы дать возможность этим двум героям спасти принца. Но зачем это знать раненому⁈

— Хорошо, — сказал он, опуская перебинтованную голову на изголовье (идти во главе атаки на ядерный взрыв, это, конечно, почётно, но в первую очередь страдает лицо): — Господин наследник, наверное, уже проснулся. Ступайте, проститесь с ним, Госпожа Третья…

Его она поцеловала. Потом вышла. Сестёр Ануш ещё не отпустили — как оказалось, их обожженные лапки задали хирургам куда больше работы, чем