Шрифт:
Закладка:
И она запела:
Взвейтесь кострами,
Синие ночи!
Мы пионеры,
Дети рабочих…
Голос Вали звенел и уносился вдаль.
— Витя, — оборвала вдруг Валя песню, — а ты почему не подпеваешь?
— Валя, — сказал я жалобно, — ты же знаешь, какой у меня голос!
Она чуть усмехнулась и продолжала:
Близится эра
Светлых годов.
Клич пионера —
Всегда будь готов!
— Правда, Витя, это очень хорошо сказано: «Близится эра светлых годов»?… Вот кончится война, и наступит светлая эра! Как ты думаешь, доживем мы до коммунизма?
— Обязательно! — сказал я.
Над просекой вдруг разорвались серые тучи, и невидимое солнце хлестнуло по лесу косыми могучими лучами. Сразу стало видно далеко-далеко. Вот на полянке стоит одинокая березка, последний желтый лист слабо дрожит на ней, собираясь сорваться. А другой лист парит в воздухе, лениво и плавно покачиваясь с боку на бок. Вот из оврага крадется прозрачный легкий туман. Кажется, он запутался в кустарнике и уже не в силах ползти дальше. А вот там, в самом конце просеки, видна осиновая рощица, совсем оголенная и неподвижная. Она пронизывается солнцем насквозь, будто греется и нежится в его нечаянных лучах. Заяц неслышно выскочил на просеку, поднялся на задние лапы, осмотрелся, скакнул раз-другой и исчез…
— Валя, смотри, какое солнце, — сказал я. — Кто-то мне говорил, что это к морозу.
Она не ответила. Я взглянул на нее и запнулся. Валя спала у костра, откинувшись на траву и подложив под голову руку. Костер догорел, угольки тускнели и гасли. Я разгреб золу и достал испеченные картофелины. Валя пошевелилась, всхлипнула и открыла глаза.
— Кажется, я задремала, — засмеялась она. — Надеюсь, ты не воспользовался случаем и не съел всю?
Обжигаясь и дуя на пальцы, мы чистили картошку и быстро ели ее. Подмороженная картошка была сладковатой, но это, разумеется, не портило нам аппетита.
Небо снова заволокло тучами, и в воздухе похолодало.
— Пойдем, — поднялась Валя.
— Пойдем!
— Снег! — вдруг сказала Валя.
Редкие снежинки — одна, другая, третья — порхнули мимо нас. Потом снежинки начали падать все гуще и гуще. Вечером, когда мы добрались до города, все побелело кругом, и нас совсем замело. Измученные и голодные, мы еле двигались в сумраке по пороше.
Два солдата остановили нас у входа в город и осветили фонариком. Вероятно, наш вид развеселил их, потому что они рассмеялись. Один из них хлопнул меня по спине, махнул рукой и сказал:
— Ап…
Мы шли по белому, украсившемуся снегом городу, покачиваясь от усталости.
На улице Первого мая мы в безмолвии остановились, пораженные ужасом: дом старого сапожника сгорел. Из-под снега торчали черные, обуглившиеся стены…
— Пойдем к Грише Науменко, — сказал я, когда ко мне вернулся дар речи. — Это ближе всего…
Валя молча кивнула. Не сказав друг другу ни слова, мы добрались до дома Гриши. Дверь нам открыл Саша.
— Вы?! — только вскрикнул он.
Помню, я был таким усталым, что даже не удивился, увидев его здесь.
Гриша лежал в постели, закрытый по самый подбородок одеялом: он был, видимо, болен, и Саша ухаживал за ним. Я, шатаясь, подошел к столу и сел. «Спать, спать…» — думал я и вдруг, как сквозь туман, услышал, как Валя тихо спросила:
— Где Воронковы?
— Потом, потом расскажем, — сказал Саша. — Ложитесь спать. На вас смотреть страшно!
— Спа-ать… — с трудом выговорил я непослушным деревянным языком.
Саша уложил меня на диване, и мою голову словно какой-то тяжестью придавило к подушке.
Когда я проснулся, было светло. Заснеженное дерево за окном ослепительно искрилось на солнце. Саша сидел возле постели Гриши и о чем-то шептался с ним. Увидев, что я поднял голову, они повернули ко мне лица.
— Где мои валенки? — спросил я, спуская с дивана ноги.
— Сохнут на печке, — сказал Гриша. — Саша, принеси ему…
Саша ушел в соседнюю комнату, и я слышал, как он там говорил:
— Бабуся, все встали, можно завтракать.
От слова «завтракать» у меня засосало в желудке.
Я надел теплые, почти горячие валенки. Приятная теплота потекла от ног по всему телу.
Вошла Валя, вытираясь на ходу полотенцем.
— Ты проснулся, Витя? — спросила она и попыталась улыбнуться. Но улыбка на ее бледном лице получилась какой-то невеселой, необычной. У нее задергался подбородок, она села к столу, закрыла глаза ладонями и заплакала.
— Валя! Что такое? Почему ты плачешь? — вскочил я.
— Случилось большое несчастье, Витя…
Я посмотрел на мальчиков. Саша хмуро сказал:
— Арестовали всех… И Воронкова, и Нину, и Катю…
Теперь мне стало понятно, почему сожжен дом сапожника — милого, хорошего и ворчливого старика. Соседи рассказали Саше, что, когда к Воронковым явились гестаповцы, он проломил одному из них череп сапожным молотком. «Я политикой не занимаюсь…» — вспомнил я слова Воронкова и подумал о том, какая это была замечательная семья — отец и две дочери. Семья честных и смелых советских людей. У меня до боли сжалось сердце и перехватило дыхание.
Валя вытерла глаза.
— Я не знаю, как нам поступить, ребята, — негромко заговорила она. — Я не знаю, кому передать мину… В городе действуют, конечно, и коммунисты и комсомольцы, но я была связана только с Катей и мамой.
— А тут и думать нечего! — ответил Саша. — Сами нефтебазу подорвем!
— Тише!.. — поднял я палец, увидев бабушку Гриши, вносящую завтрак.
Гриша успокоил меня:-
— Она, Витя, ничего не слышит. Старенькая. А вообще бабушка у меня хорошая, можете не беспокоиться.
После завтрака Саша ушел на разведку. Валя и я сидели подле окна, печально поглядывая на улицу. В воздухе медленно кружились снежинки.
Вскоре вернулся Саша и сообщил, что ему удалось точно выяснить, как лучше пробраться на нефтебазу. Когда стемнело, мы вышли из дому. Гриша смотрел на нас в окно, вытянувшись на постели, и помахивал рукой…
…Чего-то мы не рассчитали. В лесочке, неподалеку от
