глазах мелькнула тревога. — Только осторожней, пожалуйста.

— Хорошо.

— Ну вот… желаю успеха.

— Спасибо, — сказал я и вышел из комнаты.

Старик Воронков, склонив голову, посмотрел на меня поверх очков, вздохнул и снова принялся заколачивать гвозди.

Глава ВОСЬМАЯ НАС МНОГО!

Получилось так, что первой, кого я увидел на базаре, была мачеха Саши. Она сидела за столиком с какими-то странными изделиями, такая же, как и прежде, пышная, накрашенная и улыбающаяся фальшивой, словно сводившей губы, улыбкой. Клавдия выжидательно поглядывала по сторонам и пронзительно приговаривала:

— Во-от сахарные петушки и зайчики! Во-от сахарные петушки и зайчики! Мадам, возьмите для своей девочки, не пожалеете, сладкие, как мед!

Желтые розовые и зеленоватые леденцы торчали на ее столике на длинных щепках. Это были бесформенные слитки из краски и сахара. Усталая женщина стояла у столика, держа за руку бледную маленькую девочку, и брезгливо разглядывала разноцветный товар Клавдии. Девочка завороженно смотрела на стол и тянула страдальческим голосом:!

— Мамочка, купи зайчика! Ну, купи, мамочка!

— Сколько это стоит? — спросила женщина морщась. Клавдия что-то ответила, широко улыбаясь; между накрашенных губ блеснула золотая коронка.

— Где же я наберу столько денег! — пожала покупательница плечами. — Пойдем, Таня, это какая-то гадость! — прибавила она так, что трудно было понять, к чему относится это слово «гадость» — к леденцам или к торговке.

— Мадам, вы не имеете права! — взвизгнула Клавдия приподнимаясь. — Это очень даже хороший товар! Вы не имеете права.

— Отстаньте… прошу вас, — сдержанно сказала женщина.

— Я могу уступить, мадам, — вдруг, сбавляя тон, снова улыбнулась Клавдия. — Пожалуйста, я уступлю, но зачем же такие слова говорить? — Она еще больше понизила голос. — Только, мадам, я не принимаю оккупационные марки… Если можно, лучше рублями.

Женщина презрительно посмотрела на Клавдию.

— Что же вы, живете по-немецки, а деньги берете советские?

— Что делать, мадам? У меня таких марок — хоть печь топи, а их никто не хочет брать. У колхозников за мешок марок и курицу не купишь. А что дорого, мадам, так это не моя вина, сами знаете, как сейчас сахар доставать.

Пока они разговаривали, я с бьющимся сердцем опустил в сумку женщины листовку и двинулся дальше. Клавдия неожиданно окликнула меня:

— А куда вы уходите, молодой человек? — по-видимому, она не узнавала меня. — Хотите сигареты? У меня есть хорошие немецкие сигареты.

— Дрянь, а не сигареты, — сказал за моей спиной какой-то прохожий. — Не табак, а эрзац высшего сорта. У Гитлера все эрзац.

— Не слушайте его, молодой человек, очень хорошие сигареты. А вам, гражданин хороший, может влететь за партизанскую пропаганду.

— И сама-то ты эрзац, а не человек! — махнул прохожий рукой и скрылся в толпе.

Я шел, наблюдая за женщиной с девочкой. Мне очень хотелось посмотреть, что будет делать женщина, когда обнаружит в своей сумке листовку, которая начиналась словами: «Смерть фашистским захватчикам!» Не теряя из виду женщину и девочку, я шел по базару, незаметно там и тут оставляя на прилавках листовки. Женщина остановилась перед небольшой горкой картофеля. Несколько картофелин она сняла с весов и положила в сумку, три-четыре секунды помедлила и вдруг вынула листовку и поднесла к глазам. Я видел, как она вздрогнула, оглянулась и, быстро сложив бумагу, засунула ее в рукав.

«Как хорошо! Как хорошо! — думал я ликуя. — Какая это замечательная женщина и какая у нее славная девочка!»

Потом я двинулся обратно по ряду. Листовки исчезли, и все вокруг было по-прежнему спокойно.

Окрыленный успехом, я вошел в самую гущу толпы и медленно поплыл за ней, зажатый со всех сторон. Сердце мое билось все чаще. Ни на кого не глядя, я совал листовки направо и налево между чьими-то спинами и животами. Это длилось полминуты, может быть, минуту. И вдруг я почувствовал, как толпа за моей спиной схлынула и вокруг меня стало просторно. Я оглянулся. Десятки людей молча и сосредоточенно склонялись к земле, подбирая листовки, и, быстро их прятали.

Со всех сторон сюда торопились новые люди.

— Что случилось?

— Тише! Наши листовки!

— Где? Где? Дайте, товарищ!

— Все кончились…

— Эх, ты. Жалость!

— Дайте хоть одну, граждане!

Меня снова зажали, и я выпустил на волю еще партию листовок. Выбравшись из толпы, я увидел, как со всех концов базара продолжают сбегаться мужчины, женщины, дети. Меня почти сбил с ног низенький старый колхозник. Он тяжело дышал, седая голова его тряслась, и покрасневшие обветренные глаза слезились. Старик схватил меня за руку твердыми шершавыми пальцами и сокрушенно — вздохнул.

— Опоздал! Ох, господи ты боже мои… Ноги мои не такие! Сыночек, миленький, ты, должно, успел подхватить? Подари мне, старому! Говорят, наши там пишут! А я тебе лучку, морковки дам. Подари, сыночек!

— Одна у меня есть, дедушка. Нате, возьмите, — шепнул я и передал старику листовку, которая и на самом деле у меня была последней.

Где-то неподалеку раздался свисток и следом за ним громкий и гневный голос какой-то девушки:

— Отойди! Ну! Читала, потому что глаза есть! И буду читать! У, гад фашистский!.. Ой, маменька, да что же ты мне, проклятый, руку выламываешь… Ой, ратуйте, люди добрые!

Толпа расступилась. Задыхающийся полицай, здоровый и мордастый, с тупым упорством тянул по образовавшемуся проходу девушку со сбившимся на плечи платком.

— Вот я тебя в гестапо, ба-альшевицкая твоя душа! — шипел он.

— У тебя, гадина, совсем души нет!

Девушка ухватилась за белую нарукавную повязку полицая, на которой было написано: «Служба порядка». Слова эти никак не вязались с видом полицая, который был похож на бандита. Да и мог ли кто-нибудь другой, кроме уголовника, согласиться по доброй воле исполнять эту гнусную и презренную должность.

Девушка рванулась, повязка лопнула и упала под ноги. Это окончательно разъярило полицая. Он широко размахнулся, чтобы ударить девушку, но она вдруг юркнула в сторону и исчезла в толпе.

— Стой! — хрипло заорал полицай, устремляясь за ней. Но толпа уже сомкнулась, и он беспомощно метался, зажатый со всех сторон. — Разойдись! — хрипел он, размахивая над головой кулаком. — Разойдись, говорят вам!

— Да я-то что могу сделать! — громко ответил ему чей-то веселый голос. — Меня самого зажали.

— Разойдись… я жаловаться буду!

Это было глупо, и толпа дружно захохотала.

— Напиши заявление Гитлеру, нехай танк на помощь пришлет! — крикнули издалека.

Новый взрыв хохота прокатился по базару.

Через минуту толпа поредела. Полицай отряхнулся, как собака, вылезшая из воды, подобрал свою затоптанную повязку и торопливо ушел, красный и помятый.

Домой я не шагал, а летел. Все пело у меня внутри. «Нас много, нас много!»