Все остальное произошло в течение десяти-пятнадцати секунд. Я хотел выхватить из кармана взведенный пистолет, но, осененный мыслью, что звук выстрела может все погубить, подхватил с земли булыжник и прижался к стене сарая у водосточной трубы.

Фашистский часовой завернул за угол и прошел мимо меня, читая на ходу книжку и постукивая ногой о ногу. И почти сейчас же он увидел Валю и попятился. Он был испуган не меньше нашего и поэтому не крикнул, а как-то хрипло выдохнул:

— Хальт… Хенде хох…

Книжка полетела из его рук на землю, но, прежде чем он вскинул автомат, я ударил его булыжником по затылку.

Оглушенный гитлеровец покачнулся, приседая и размахивая рукой, и мешком свалился на землю. Было тихо. За сараем по-прежнему звучала гармоника.

Трясущимися руками я подсадил Валю. Она стала мне на плечи, торопливо вынула из кармана бутылочку с клеем, намазала стекло и приложила к нему бумажный лист. Затем она резким движением бесшумно выдавила стекло, и оно вместе с бумагой, чуть слышно звякнув, свалилось внутрь сарая.

Доставая из кармана спички и термитный шарик, Валя покачнулась и чуть было не свалилась. Она с трудом удержала равновесие, чиркнула шариком по коробке и бросила его в сарай. Пламя рванулось и глухо загудело за окном.

Пробегая мимо сарая с оружием, мы на секунду задержались у ворот, и Валя метнула под ворота второй термитный шарик. А еще через несколько секунд мы были уже в канаве и ползли по мерзлой земле.

Часовой все еще играл на гармонике. Но мы не успели добраться до кустов, как он поднял стрельбу. Откуда-то к складу, охваченному огнем, бежали солдаты. Почти немедленно они бросились обратно, потому что над ближним сараем взметнулась крыша и глухой взрыв качнул землю: это начали рваться боеприпасы.

Выгон заволокло дымом, и это нас спасло.

Только у самого дома мы опомнились и немного пришли в себя. Меня тошнило. Валя вывернула карман и высыпала осколки разбитой бутылочки от клея. Ее лыжный костюм был липкий и грязный.

— У тебя кровь, — сказал я, показывая на ее руку.

— Стеклом порезала, — едва шепнула она. Губы и одна щека у нее подергивались.

Я осторожно перевязал ее руку носовым платком.

— Пойдем, Валя, нам надо почиститься.

Она вдруг заплакала.

Что такое? — спросил я. — Тебе больно?

— Нет, ничего… Это просто так… От страха… — Она слабо улыбнулась сквозь слезы, посмотрела на выгон, над которым широко полыхало зарево пожара, и прибавила: — Как хорошо, Витя! Как хорошо!

Глава ДЕСЯТАЯ СКЛАДА БОЛЬШЕ НЕТ

Саша вернулся среди дня с мешком на спине и, что меня поразило, в форменной шинели. Коренастый и широкоплечий, он стал в ней словно стройнее и выше.

— Интересно, в какой это деревне тебе шинель подарили? — сказал я не без зависти. — Ты бы прихватил и на мою долю вторую шинелишку.

— Ты понимаешь, Витя, какие дела! — Он, усмехаясь, снял с плеча, мешок и повертелся перед зеркалом. — Я ведь шинель только полчаса назад надел, а всю дорогу мерз, как собака.

— Кто ж тебе ее дал?

— Клавдия!

— А ты не врешь, Саша? Она ведь жадная…

— Вот честное слово! Я сам себе еще не верю… Проходим мы с Гришей мимо моего дома, я и думаю: дай зайду, может, уговорю Клавдию отдать шинель. Все ж, как ни говори, а она моя собственная и выдали мне ее в ремесленном училище. Гриша пошел в город, а я домой. Захожу, а Клавдия как увидела меня, так и давай охать: «Ох, ох, бедный мальчик! Ты совсем замерз и посинел, почему ты до сих пор ходишь без шинели?» Я стою и только глазами моргаю.

— Метаморфоза, — засмеялся я.

— Чего?

— Превращение такое. Нам учитель русского языка рассказывал, что древние греки сказки сочиняли про то, как звери в людей превращаются, и всякие там другие небылицы.

— Во-во! Про греков я не знаю, но вообще-то чистая метаморфоза. Короче говоря, Витя, она снова в человека превратилась. И ты знаешь почему? Ты помнишь эсэсовца Отто?

— Отто?

— Ну да… Приходит она один раз с базара, смотрит, ни Отто этого нет, ни ее каракулевой шубы! И вообще гардероб как есть пустой! — рассмеялся Саша. — Крепенько он ее проучил. Как только он и мою шинель не увез? Клавдия бегала жаловаться в управу и в гестапо, а над ней только смеются. Частная инициатива и предприимчивость — никаких разговоров!

Саша вынул из мешка гуся и кулек со ржаной мукой. Мы торжественно отнесли все это на кухню тете Нюше.

— А вы бы посмотрели, какой у Гриши гусище! В ту деревню фашисты боятся заезжать: партизаны близко. Так что там кое-что из продуктов еще осталось. Эх, а как там партизаны, Витя, действуют! Даже завидно! Сколько фашистов побили! Не то что мы тут сидим…

Потом Саша взял меня за рукав и повел обратно в комнату.

— Витя, а мы с Гришей это… всю дорогу мечтали, как бы фашиста какого-нибудь встретить. Да не пришлось.

— А разве ты брал с собой пистолет?

— Обязательно!

— Разве ты забыл, что Валя разрешила нам брать пистолеты только тогда, когда мы лазаем за оружием?

— Ты понимаешь, Витя…

— Я ничего не хочу понимать. Я только знаю, что ты нарушил дисциплину.

Саша помялся.

— Ну, знаешь, так далеко идти с пустыми руками не очень-то приятно! Хорошо тебе здесь было отсиживаться…

Я улыбнулся.

— А если бы немцы начали вас обыскивать? Тогда что?

— Ну… ладно, Витя. Я сейчас пойду спрячу пистолет в сарай, только ты не говори ничего Вале. Вы что, без меня оружие таскали?

— Нет.

— А сегодня будем?

— Нет.

— Почему?

— Потому, что никакого склада больше нет.

Он вытаращил на меня глаза. Тут я не выдержал и рассказал о том, что произошло на рассвете. Саша слушал затаив дыхание.

— Эх, меня не дождались! — наконец выдохнул он.

…На следующий день мы отправились на улицу Первого мая. Дверь нам открыл старик Воронков с молотком в руках.

— А, молодые люди, — добродушно приветствовал он нас. — Что же вы опаздываете? Барышни вас давно ожидают.

Мы переступили порог маленькой комнаты. Валя и Нина сидели за столом, и мне показалось, что Валя, наклонившись к постели, что-то быстро спрятала под подушку.

— Товарищ командир, Пашков и Климкович прибыли по вашему приказанию, — с улыбкой отрапортовал Саша и, взглянув на меня, прибавил: