Шрифт:
Закладка:
…Выйдя к дороге, ведущей в деревню, дядя Леня и дедушка Юхим разобрали на мостике доски и залегли в кустах. Им не пришлось долго ждать: вскоре со стороны города показался мотоцикл с двумя вражескими солдатами. На мостике мотоцикл остановился, и солдаты, поругиваясь, принялись укладывать сдвинутые доски. Две короткие очереди из автомата сбили гитлеровцев с мостика.
Дядя Леня переоделся в немецкий мундир, сел на мотоцикл и добрался до деревни. На ломаном русском языке он грозно объявил старосте, что городской комендант немедленно требует его к себе со списком всех «особо неблагонадежных». Перепуганный староста быстро собрался, сел в коляску мотоцикла, и дядя Леня одним духом доставил его к месту засады. Увидев старого пастуха, предатель все понял и упал на колени.
Дедушка Юхим вначале было принялся его стыдить, но, увидев список «особо неблагонадежных» и найдя в нем и свое имя, пришел в неописуемую ярость. Прежде чем дядя Леня успел двинуться, старик выпустил в предателя очередь из автомата…
Пока дед Юхим запрягал лошадь, Валя о чем-то шепотом разговаривала в отдалении со своей мамой.
— Поехали, друзья, — предложил дядя Леня, — садитесь!
— Леонид Федорович, — вдруг сказала Анна Павловна. — Валя вернется в Борисов… Дайте ей мину.
Все сразу умолкли. В тишине было только слышно, как фыркает и звенит удилами лошадь.
— Это очень правильно, дядя Леня, — горячо зашептал я. — Вместе с Валей пойду и я… Нам это будет легче… Честное слово! Немцы у нас даже пропуска не спрашивают.
— Витюша! вскрикнула мама, и ее лицо болезненно сморщилось. Она хотела еще что-то сказать и, словно ища у кого-то поддержки, повела по сторонам глазами. Но, увидев серьезное и спокойное лицо Анны Павловны, мама только судорожно вздохнула и опустила голову. На ее колени закапали слезы.
— Хорошо, ребята, — сказал, наконец, дядя Леня. — Вы передадите Кате мину и вернетесь сюда… Мы вас будем встречать здесь каждый день. Послезавтра, наверно, вы уже вернетесь сюда. Успеете?
— Успеем! — кивнула Валя и бросила на меня короткий благодарный взгляд.
Я снял свою ватную курточку, и, пока дядя Леня пристраивал у меня на поясе мину — это была небольшая магнитная мина в матерчатом мешочке, — старый пастух, ласково щурясь, говорил мне:
— Может, покурить хочешь?
— Чего-о? Покурить? — пораженно спросил я. — Дедуся, да ведь…
— Это ты про «Казбек» вспомнил? — подмигнул он. — Что было, то было… Посерчал я тогда, конечно… А хлопец ты, я вижу, подходящий… У меня немецкие сигареты есть, не так чтобы сильно хорошие, но курить можно.
— А я не курю совсем.
— Так ты дружку передай пачку.
— И он бросил!
— Скажи на милость! Вот ведь как бывает… А я, понимаешь, начал. Раньше сроду не курил, а теперь начал. Должно, от войны: злости на сердце много.
— Дедуся, а помните, вы нам про клад говорили?
— А как же, помню.
— Хорошо бы найти его сейчас — да в Москву! Сколько бы танков да самолетов вышло!
— А я нашел, — серьезно сказал пастух.
— Ну-у?! — радостно вскрикнул я. Правда, дедуся. Где же это?
— Да здесь, — неопределенно повел он кругом рукой.
— И много золота?
— Много, хлопец! — он улыбнулся лучисто и ясно. — Много — двести миллионов!
— Чего двести миллионов?
— Двести миллионов человек!
Я ничего не понял.
— Сколько народу, значит, в нашем государстве насчитывается? Соображаешь? — он снисходительно нажал мой нос своим большим и твердым пальцем. — Ну? Ага, улыбаешься? Вот то-то и есть, что двести миллионов. А какой у нас народ, я, хлопец, по-настоящему понял, когда в партизанский отряд пришел. Золото, а не народ! Тот клад, про который я рассказывал, может, только одна сказка. Может, его и не было совсем, того клада. А тут, хлопец, жизнь! Вот так-то…
На всю жизнь запомнил я эти бесхитростные, но мудрые слова старого белорусского пастуха.
Глава ДВЕНАДЦАТАЯ «КЛИЧ ПИОНЕРА — ВСЕГДА БУДЬ ГОТОВ!»
Мы немного проводили подводу и повернули назад. От нервного возбуждения я совсем не чувствовал усталости. Казалось, что я только что поднялся с постели после долгого и крепкого сна. Может быть, это происходило оттого, что сквозь рубашку я ясно чувствовал на теле холодок медленно согревающейся мины.
У сгоревшей лесной избушки Валя остановилась.
— Витя, тебе хочется есть?
— Не очень…
— А мне прямо заскулить хочется от голода. Давай испечем немного картошки. — Она виновато улыбнулась. — Мы задержимся ненадолго — на четверть часа, не больше.
Мы накопали с десяток подмороженных картофелин и развели костер. Сучья весело затрещали, синий дымок неторопливой струйкой потек кверху. Валя сидела перед костром, обхватив коленки руками, и щурилась на огонь.
— Как хорошо, — вздохнула она. — Так мирно и… уютно возле костра… Странно, совсем недавно я вот так же сидела возле костра в лагере, а кажется, что это было много-много лет назад… Как сон! — Она подбросила в огонь пучок хвороста и опять вздохнула. — Досадно, что в лагере мы пробыли в этом году только несколько дней. Помнишь, как я уезжала? Ты стоял на площади и почему-то смотрел на меня ужасно сердито…
— Валя… — начал я нерешительно, но она перебила меня:
— Нет, нет, пожалуйста, не оправдывайся! Ты и Саша тогда просто ненавидели меня.
— Да нет же! — вырвалось у меня. — Я всегда… относился к тебе очень хорошо…
— Но знаешь, Витя… ты только не сердись… я тогда ведь тоже вас недолюбливала. А когда Катя сказала, что я должна передать вам привет от Василия, то я так удивилась, что и сказать трудно. — Валя помолчала, посмотрела мне в глаза и улыбнулась. — Я никак не думала, что вы такие хорошие ребята.
Она задумалась и замолчала. Костер негромко потрескивал, сырые хворостины шипели и, словно змеи, извивались в огне.
— Как хорошо было в лагере! — снова заговорила Валя. — Мы сидели один раз вечером возле такого же костра и пели песню про картошку…
Она кашлянула и негромко запела:
Дым костра, углей сиянье-янье-янье-янье,
Серый пепел и зола-ла-ла…
Дразнит наше обонянье-янье-янье-янье
Дух картошки у костра-ра-ра!
Она внезапно откинула назад голову и засмеялась заливисто и заразительно.
— Это было ужасно смешно!.. Понимаешь, сидели мы и пели эту песню… И вдруг к нам подходит какая-то женщина и этаким мрачным голосом приказывает: «Дети, эту песню петь не надо!» — «Почему?» — говорю я. «Потому, что эта песня
