Тогда журнал предоставил зрителям для откликов свою площадку. Хотя почти все они согласились с высокой оценкой художественных достоинств фильма Балабанова, один из них, по имени Евгений, поставил их под сомнение. Он задавался вопросами: из какого круга ада явился этот беспорядочно смонтированный фильм? Из какой эпохи надо смотреть, чтобы получить такой дешевый хоррор о политическом режиме? Режим в 1984 году был дерьмовый, продолжал Евгений, но это не значит, что можно вешать на него всех дохлых собак и всех мертвых солдат. Конечно, во всей вашей дерьмовой компании нет никого, кто не помнил бы чернуху, но чтобы в СССР… 1984‐й – это не 1937‐й. Так что весь фильм лжет в каждой сцене. Я ненавижу советскую систему, признается Евгений, но Балабанов лжет в каждой сцене.

Для этого зрителя балабановское видение позднего социализма было знаком того, что режиссер страдал «крайней степенью явного ментального расстройства». Со своей стороны, Балабанов выразился вполне определенно:

Это фильм о 1984 годе, каким я его помню, каким представляю и вижу. Я хотел сделать жесткий фильм о конце Советского Союза – и я его сделал.

Реакции, вызванные противоречиями между 1984 годом, показанным в фильме, и тем, каким он был на самом деле, напоминают аргументы современных исследователей в обсуждении эпохи социализма и ее людей. Что входит в понятие Homo sovieticus? Были ли советские граждане свободными субъектами, имевшими возможность вынашивать идеи сопротивления режиму? Или же они были несвободными носителями не до конца воплощенных идеалов социалистической системы?

Одна из причин яростных споров о «Грузе 200» заключается в том, что к 2007 году постсоветский человек созрел для переосмысления своей роли в советской системе и своих убеждений в качестве ее составляющей. Современные исследователи, в том числе родившиеся в России, но состоявшиеся как ученые в Америке, утверждают, что советские граждане были несвободны как субъекты. Иначе говоря, по большей части они принимали цели и нормы поведения, навязываемые системой, стараясь состояться как граждане социалистического общества. Хотя центр научных споров фокусируется главным образом на сталинском времени, эксперты нового века все активнее изучают «последнее советское поколение», как назвал брежневскую генерацию Алексей Юрчак.

В своей фундаментальной работе «Это было навсегда, пока не кончилось» Юрчак основывает свои заключения на комментарии музыканта Андрея Макаревича (лидера группы «Машина времени»):

…Никому не приходило в голову, что в этой стране вообще что-то может измениться. Об этом ни взрослые, ни дети не думали. Была абсолютная уверенность, что так мы будем жить вечно548.

Используя высказывание Макаревича и других бывших советских граждан, Юрчак выносит за скобки суждения о том, был ли социализм «плох» или «аморален», что распад системы был предопределен этими качествами и что советские граждане не участвовали в процессе его развала, потому что были крепко вписаны в регистр его ценностей, были вынуждены или же не имели возможностей критически осмыслить свое положение549.

Юрчак выходит за рамки бинарных категорий (государство и народ, сопротивление и подавление) и пытается усложнить описание советского опыта с целью приблизиться к повседневной реальности позднего социализма, в которой

значительное число советских граждан <…> воспринимало многие реалии повседневной социалистической жизни (образование, работу, дружбу, круг знакомых, относительную неважность материальной стороны жизни, заботу о будущем и других людях, бескорыстие, равенство) как важные и реальные ценности советской жизни, несмотря на то что в повседневной жизни они подчас нарушали, видоизменяли или попросту игнорировали многие нормы и правила, установленные социалистическим государством и коммунистической партией550.

Коротко говоря, Юрчак приходит к выводу, что социализм был не только насаждаемой государством идеологией, а значимым человеческим опытом. Именно он служит базисом постсоветской ностальгии, ибо созданные при социализме ценности продолжают иметь значение в современной России.

Взгляды Юрчака на последнее советское поколение точно корреспондируют с тем, что касается фильма Балабанова и реакций на него. Сам режиссер принадлежал этому поколению (он родился в 1959 году, годом раньше Юрчака), он советский гражданин и, в отличие от ленинградца Юрчака, сознавал себя провинциалом. Для Балабанова трансгрессия ценностей значила больше самих ценностей. Во многих отношениях его взгляд на советских граждан совпадает со взглядами Юрчака и его единомышленников. Собственный опыт Балабанова и героев «Груза 200» четко демонстрируют укорененный характер целей и ценностей режима в сознании граждан. В то же время репрезентация Балабановым советской реальности и проживаемого людьми опыта является как бы негативом картины, изображенной Юрчаком. И система, и ее граждане жили в атмосфере хоррора, а не в коконе взаимосогласованных практик, где определенные ценности еще не утратили своего значения. Если Юрчак стремится осмыслить и регуманизировать социалистическую жизнь на примере повседневных практик родного Ленинграда, то и Балабанов делает то же самое, разве что выбирает для этого задворки «развитого социализма». С помощью такой фактуры он усиливает свою концепцию прошлого, чтобы ее презентация шокировала, а не умиротворяла.

Споры вокруг «реального» 1984‐го были, в сущности, размышлением о культурной репрезентации прошлого, то есть о том, должна ли она предъявлять некую суть и «правду», или же сценаристы, режиссеры, актеры и прочие должны в своих адаптациях пытаться максимально соблюдать точность, строго следуя документальным фактам? Может быть, удачнее всего получился поздний социализм в биографическом мини-сериале о Брежневе (2005) Сергея Снежкина? Или в шпионском сериале с политической интригой «Красная площадь» (2004) Рауфа Каева? Или же все-таки в хорроре о моральном разложении в эпоху позднего социализма? Другими словами, должно ли произведение быть субъективным, но при этом действовать со всей возможной взрывной энергией, или же его задача состоит в соблюдении максимальной объективности? Вероятно, критики, да и зрители не согласились бы с такими установками, однако даже профессиональные историки с XIX века не могут найти общего языка в обсуждении этого основного вопроса. Как бы то ни было, «Груз 200» выполнил задачу, с которой справился мало какой фильм постсоветского времени. Он заставил людей говорить о том, что было прожито лично ими, и о том, как именно