Он уже не смотрел на нее, и было что-то горькое в очертании его подбородка. Мысль о том, что Адам Карлсен когда-то чувствовал себя беспомощным, казалась сюром. И все же его взгляд говорил совсем о другом.

— Мы были запуганы и, вероятно, где-то в глубине души убеждены, что сами на это подписались и заслуживаем такого обращения. Что мы неудачники, которые никогда ничего не добьются.

Сердце у Оливии сжималось от жалости к нему. От жалости к себе.

— Мне очень, очень жаль.

Адам снова покачал головой, и его лицо немного прояснилось.

— Когда научрук сказал мне, что я неудачник, я подумал, что он прав. Поэтому я был готов отказаться от единственной важной для меня вещи. А у Тома и Холдена, конечно, были свои проблемы с нашим руководителем. Как и у всех остальных. Но они помогли мне. Мой научрук всегда ухитрялся узнать, если у меня в проектах что-то шло не так, но Том часто выступал посредником между нами. Он часто принимал на себя удар. Том был любимцем нашего руководителя и много сделал для того, чтобы лаборатория не походила на зону боевых действий.

Оттого, что Адам говорил о Томе как о герое, у Оливии к горлу подкатывала тошнота, но она молчала. Это ее не касалось.

— А Холден… Холден выкрал мои заявки в юридический и сделал из них самолетики. На мои проблемы он смотрел с некоторого расстояния, поэтому и мне помог взглянуть на ситуацию объективно. И так же, с расстояния, я вижу то, что случилось сегодня с тобой. — Теперь его взгляд был прикован к ней. В нем сиял непонятный свет. — Ты не посредственность, Оливия. Тебя пригласили сделать доклад не потому, что ты якобы моя девушка. Подобное просто невозможно, так как тезисы на конференцию проходят слепое рецензирование. Я-то знаю, потому что участвовал в нем в прошлом году. Твоя работа чрезвычайно важна и выполнена тщательно и с блеском. — Он глубоко вздохнул. Его плечи поднялись и опустились в такт ударам ее сердца. — Хотел бы я, чтобы ты видела себя моими глазами.

Может, дело было в словах или в интонациях. А может, в том, как он только что рассказал ей о своих переживаниях, или в том, как чуть раньше он взял ее за руку, избавив от страданий. Ее рыцарь в черных доспехах. А может, дело было совсем в другом, может, этому суждено было случиться. В любом случае это не имело значения. Внезапно все это стало не важно — все эти «почему», «как», «после».

Оливию волновали только ее желания в настоящий момент, и этого казалось достаточно, чтобы все стало хорошо.

Все происходило так медленно: как она шагнула вперед, чтобы встать меж его коленями, как подняла руку к его лицу, как положила ладонь на его щеку. Достаточно медленно, чтобы он мог остановить ее, отстраниться, что-то сказать — и он этого не сделал. Он просто смотрел на нее снизу вверх своими ясными, светло-карими глазами, и сердце Оливии подпрыгнуло и сразу же успокоилось, когда он склонил голову и прижался к ее ладони.

Ее не удивила мягкость его кожи под вечерней щетиной, необыкновенное тепло его щеки. И когда она наклонилась — впервые оказавшись выше него, — очертания его губ под ее губами стали словно старая песня, знакомая и легкая. В конце концов, это не был первый их поцелуй. Хотя теперь он был иным. Спокойный, осторожный и драгоценный. Рука Адама легла на ее талию, он запрокинул подбородок и потянулся к ней, нетерпеливый и настойчивый, будто он об этом уже думал, будто и он тоже давно этого хотел. Это был не первый их поцелуй, но этот поцелуй впервые стал их общим, и Оливия наслаждалась им долгие мгновения. Ощущениями, запахом, близостью. Легкая заминка в дыхании Адама, прерывистые паузы, то, как их губы притирались друг к другу, прежде чем нашли верный угол и способ взаимодействия.

«Видишь? — хотелось ей сказать победно. Она не знала точно, кому именно. — Видишь? Это изначально должно было быть так». Оливия улыбнулась ему в губы. И Адам…

Адам уже отстранился и качал головой, как будто отказ все время готов был сорваться с его губ, даже когда он отвечал на ее поцелуй. Его пальцы крепко сомкнулись у нее на запястье, и он отвел ее руку от своего лица.

— Это плохая идея.

Ее улыбка поблекла. Он был прав. Он был совершенно прав. И одновременно он глубоко ошибался.

— Почему?

— Оливия. — Он снова покачал головой. Затем его рука поднялась от ее талии к его губам, как будто желая тронуть поцелуй, который они только что разделили, убедиться, что он был на самом деле. — Это… нет.

Он действительно был прав. Но она повторила:

— Почему?

Адам надавил пальцами на сомкнутые веки. Левая его рука все еще лежала у нее на запястье, и Оливия отстраненно думала, осознает ли он это. Понимает ли, что его большой палец поглаживает взад-вперед ее венку.

— Мы тут не для этого.

Она чувствовала, как раздуваются ее ноздри.

— Это не значит, что…

— Ты не мыслишь ясно. — Он сглотнул. — Ты расстроена, пьяна, и…

— Я выпила два пива. Много часов назад.

— Ты аспирантка, в данный момент ты зависишь от меня в плане ночевки, и даже если бы это было не так, моя власть над тобой может легко превратить все это в принуждение, что…

— Я… — Оливия засмеялась. — Я не чувствую принуждения, я…

— Ты любишь другого!

Она едва не отшатнулась. С какой горячностью он выплюнул эти слова. Они должны были оттолкнуть ее, прогнать прочь, раз и навсегда вбить ей в голову, насколько это нелепо, насколько губительна ее идея. Но этого не произошло. К настоящему моменту угрюмый, вспыльчивый козел Адам так хорошо совместился с ее Адамом — тем, который покупал ей печенье, проверял ее слайды и позволил ей поплакаться ему в шею. Возможно, было время, когда она не могла вполне примирить этих двоих, но теперь она так ясно видела эти его многочисленные лица. Она не хотела оставлять позади ни одного из них.

— Оливия. — Он тяжело вздохнул, закрывая глаза. Мысль о том, что он может думать о женщине, которую упоминал Холден, мелькнула у нее в голове и ускользнула прочь, слишком болезненная, чтобы на ней задерживаться.

Нужно было просто сказать ему. Ей следовало быть с ним честной, признать, что ей безразличен Джереми, что нет никакого «другого». И никогда не было. Но она была в ужасе, парализована страхом, и после всего произошедшего ее сердце могло разбиться слишком легко. Таким хрупким оно стало. Адам мог расколоть его на тысячу кусков и даже не понял бы этого.

— Оливия, это ты чувствуешь сейчас. Через месяц, неделю, завтра, я не хочу, чтобы ты сожалела…

— А как насчет того, что хочу я? — Она склонилась вперед, позволив словам на долгие секунды погрузиться в тишину. — Как насчет того, что я этого хочу? Хотя, может, тебе все равно. — Она расправила плечи и быстро заморгала оттого, что защипало в глазах. — Потому что ты этого не хочешь, да? Я просто не привлекаю тебя, и ты не хочешь, чтобы мы…