должна была заполниться. Он гладил поросший жёсткими волосами затылок Эрика, умиляясь и удивляясь своей нежности к нему. Волосы на его груди шевелились от дыхания Эрика, иногда тот прикасался к груди губами. <…> Мужчина, который вдруг стал для него самым дорогим человеком на свете. Вивальдо теперь чувствовал себя раскрепощённым и надёжно защищённым, потому что знал — куда бы его ни занесла судьба, что бы ни случилось с ним в жизни, в мире есть человек, который любит его и будет любить всегда, пусть даже они никогда (а может, особенно поэтому) не лягут больше в одну постель. Он вновь обрёл рухнувшую было надежду. Он любил Эрика, и уже это было важным открытием. Но самым странным, что неожиданно дарило свободу и непривычное чувство стабильности, было то, что и Эрик любил его.

— Эрик?..

Оба разом открыли глаза. На дне тёмно–голубых, ясных и честных глаз Эрика затаился страх. Вивальдо сказал:

— Мне было очень хорошо, Эрик. — Он следил за выражением его лица. — А тебе?

— Тоже, — сказал Эрик, покраснев. Они говорили шёпотом. — Я даже не предполагал, что мне это было так необходимо ”.

Любовь как ничто иное способна сделать человека счастливым, способным реализовать собственные потенциальные возможности как личности.

Но если человек наделён врождённой способностью любить, то почему же он не может реализовать её так же естественно и непроизвольно, как своё умение плакать и смеяться?

Что мешает человеку любить?

Наличие врождённых способностей не означает, что они обязательно будут реализованы. Отчасти здесь уместна аналогия с речью. Человек появляется на свет с врождённой способностью к обретению речи. Но то, как она будет реализована, на каком языке заговорит ребёнок, будет ли он вообще понимать речь и разговаривать, зависит от условий его жизни и развития: от наличия аналогичной способности у воспитателей ребёнка; от сохранности его слухового аппарата и соответствующих структур головного мозга и т. д. Человек, попавший в младенчестве в волчью стаю и выросший в ней, так никогда и не научится человеческой речи, даже если его потом и вернут жить к людям. Настоящий Маугли, в отличие от героя сказки Киплинга, останется безъязыким зверем навсегда.

Способность любить закладывается с детства. Человек, страдающий некоторыми психическими нарушениями, оказывается лишённым тонких человеческих эмоций; он не в состоянии преодолеть собственную агрессивность, ему чуждо избирательное половое влечение. В авторитарных семьях ребёнок не получает родительской любви; его способность любить чахнет и либо никогда не реализуется, либо принимает уродливые невротические формы.

Наконец, врождённая способность к любви проходит жёсткую проверку в периоде юношеской гиперсексуальности, когда особенно сильны соблазны более лёгкого полигамного (дочеловеческого по своему происхождению) способа реализовать половой инстинкт. Выгоды поискового поведения и агрессивности мнимые: они лишают человека счастья любить и быть любимым. Став привычными, они определяют пристрастие к промискуитету (беспорядочной смене партнёров) на всю оставшуюся жизнь, блокируя психосексуальное созревание. Очень многие умирают, так и не узнав, что были лишены самого человеческого дара — способности любить. С точки зрения сексолога, неспособность любить — болезнь, которая вызывается многими причинами. И, разумеется, страдают этим недугом как те, чья половая ориентация вполне гетеросексуальна, так и гомосексуалы.

Примеры зрелого и счастливого однополого чувства редки в произведениях гомо– и бисексуальных писателей и поэтов. Его нет ни в романах Жене или Чивера, ни в стихах Рембо или Пессоа, ни в романе Болдуина “Комната Джованни”. Его безнадёжно и отчаянно ищет Кавафис. Процитированная нами глава из романа Болдуина “Другая страна”, где Вивальдо с Эриком находят свою любовь, называется многозначительно “На пути в Вифлеем”. Похоже, что автор, от души надеясь, что его герои обретут счастье, всё–таки не слишком уверен в этом.

Итак, счастье долгой и верной любви редко выпадает на долю гомосексуалов.

Этот факт требует своего осмысления.

Гомофобные мифы объясняют его непроходимой пропастью, якобы разделяющей тот и другой тип сексуальной ориентации. Арно Карлен приписывает “ миру голубых” особо “хищный, жестокий и зловещий” характер (Цит. Голанд Я. Г. с соавт. 2003). Сами представители сексуальных меньшинств полагают, что причина их неурядиц кроется в ксено– и гомофобии, в ненависти к ним, которой одержимы наиболее консервативные слои общества. Любые социальные перемены те встречают в штыки, причём вину за них приписывают геям “возлагая на них ответственность за звучащую отовсюду непонятную для них музыку, несимпатичные им стиль одежды и манеру поведения молодёжи. То что объектом неприязни становятся при этом именно геи, не так уж важно, — на их месте могли бы оказаться представители какой–либо другой части населения (хотя, конечно, геям от этого не легче)”.

Эти слова Алексея Зосимова могли бы служить ответом Арно Карлену. Однако, в справедливом утверждении психолога о том, что невротиками гомосексуалы становятся из–за гомофобии окружающего мира, есть существенный пробел.

В середине ХХ века геи получили мощную поддержку со стороны прогрессивных кругов Западного общества. Были приняты законы, запрещающие дискриминацию представителей сексуальных меньшинств. Воспользовались ли гомосексуалы новыми возможностями? Обрели ли они в своём большинстве способность к избирательному альтруистическому поведению, то есть к любви? Как объяснить тот факт, что вскоре за “голубой оттепелью” в обществе возник новый виток гомофобных настроений?

Отвечая на последний из поставленных вопросов, обычно ссылаются на эпидемию СПИДа. Начавшись в среде сексуальных меньшинств, этот страшный недуг поначалу считался болезнью исключительно геев. Между тем, в молодёжной среде ещё до начала эпидемии произошло чёткое размежевание между приверженцами промискуитета и теми, кто в ходе сексуальной революции 60‑х годов вернулся к традиционным ценностям любви: к избирательности и альтруизму. Движение “за новую верность” было следствием разочарования молодых бунтарей в гедонистической половой всеядности, в промискуитете, во всём, что сопровождалось отказом от интимных чувств.

Утверждение, что большинство геев не примкнуло к этому движению, звучит чересчур мягко. Если хиппи экспериментировали “всего лишь” с групповыми семьями, то многие геи пристрастились к массовым формам секса, когда в половом акте одновременно участвовало неопределённое множество мужчин. Они без устали менялись своими половыми ролями, позами, партнёрами; переходили от одной кучки незнакомых друг другу людей, занимающихся сексом, к другой. Такие многолюдные оргии происходили в местах, хорошо известных большинству геев и бисексуалов. Массовый секс, а также анонимные однополые контакты в банях и общественных туалетах настораживали даже самых радикальных участников молодёжного движения. Они поддерживали геев в борьбе за равные права с гетеросексуальным большинством, но, тем не менее, ко многим из них относились как маргиналам. Когда же учёные окрыли ВИЧ, от геев и вовсе стали шарахаться как от чумных, причём так вели себя, в первую очередь, те, что ещё совсем недавно не скрывали своей бисексуальности.

Что же стоит за пристрастием части гомосексуалов к крайним формам