Если верить в судьбу, о которой твердил Лис, то она сейчас говорит мне прямым текстом: позвони Матвею. Но я материалистка.

Ночь рассеивается. Свет фонарей тускнеет. Воздух мутный, как вода в стаканчике с краской. В детстве мне нравилось рисовать. Надо не забыть рассказать об этом папе.

Продрогнув (отопление еще не включили), слезаю с подоконника и в пижаме залезаю под одеяло. Так люблю спать на спине! А сейчас неудобно.

Я расскажу Матвею о сыне, не буду сукой (ой, мам, прости). Но сама выберу место и время. Наверное, когда малыш родится. Когда я увижу в нем знакомые черты, тогда я решусь.

Выползаю из-под одеяла и проверяю «Илонин» телефон. Ни пропущенного звонка, ни сообщения. Хорошо, судьба. Вот и проверим. Больше не буду его выключать.

Потом я все же засыпаю, почти на десять часов. Просыпаюсь от грохота на кухне — судя по звуку, мама уронила, минимум, холодильник. Но, оказывается, лишь сковородку. Хорошо, что не горячую.

Сегодня у нее все как-то не складывается. Забывает просеять муку, когда готовит сырники. Кофе убегает на плиту. Но при этом мне приятно на маму смотреть: она какая-то легкая, юная. Будто сбросила с плеч тяжелый груз.

Завтракаю и иду в поликлинику на осмотр. Как же я не люблю это дело… Очередь, холодный свет, больничные стены, пугающие плакаты, ну и сама процедура…

Еще только вышла из подъезда, а внутренне чувствую себя взъерошенной, как попугай. Хорошо, хоть солнце выглянуло, — уже не так уныло. С неба, словно случайно оброненные, время от времени опускаются снежинки.

Идти неудобно — на мне мамины теплые сапоги (свои старые я выбросила в приступе гнездования, а новые все на каблуках), мамина куртка — я в ней утопаю, зато живот не выпирает, шапочка с помпоном и широченный шарф, заботливо натянутый мамой до самого моего носа.

И тут в моей сумке звонит мобильный «Илоны». Этот рингтон невозможно спутать ни с каким другим. Сердце камнем падает куда-то в желудок.

Матвей. Больше никто не знает этот номер.

Но я все же вынимаю телефон из сумки и смотрю на имя.

Мэтт.

Я же ждала этого звонка, а все равно вмиг становится жарко, душно. До боли сильно пульсирует в висках.

Вот ты и снова в моей жизни. Или нет — если я не отвечу.

— Не ответишь? — раздается его голос.

В первое мгновение кажется, что из телефона.

Потом я поворачиваю голову.

Мэтт…

Сглатываю комок в горле.

На нем джинсы, белый вязаный джемпер и распахнутая куртка цвета топленого молока. Стоит, опираясь на капот серо-салатовой машины каршеринга. Он совсем, совсем не изменился.

Хотела бы сказать — Матвей, но даже мысленно не могу. Это Мэтт — моя первая любовь, мой первый мужчина. Дождь заливается в стаканчики кофе, мурашки тянутся по коже за подушечкой его пальца, горячие губы собирают слезы с моих ресниц… Стоп, стоп. Стоп! Как насчет других воспоминаний?..

— Поставила на меня рингтоном собачий лай? — Мэтт отталкивается от машины, подходит ко мне. — Это потому, что в начале знакомства я часто тебя ругал, или потому, что ты считаешь меня кобелем?

Я от всего этого отвыкла: и от его хитрого прищура, и звука голоса, который до сих пор во мне отзывается, и интонации, подтекст которой не разобрать. От того, что он может быть рядом, — просто сделать несколько шагов…

Снова впускать в себя это так же болезненно, как и отпускать. Не хочу это испытывать. Мысленно выстраиваю между нами ледяную стену.

— Я давно поставила этот рингтон. Не помню, чем именно ты меня тогда разозлил… Что ты здесь делаешь?

Мэтт стоит, улыбаясь, покачиваясь на пятках.

Для него это все игра.

— Приехал пригласить тебя на свидание. Ты обещала мне его, если прогулка по Минску станет для тебя незабываемой. Помнишь?

Ой, все.

Я разворачиваюсь и иду в противоположную сторону.

— Вероника… подожди!

Слышу, как хлопает дверь машины. Мэтт обгоняет меня, протягивает букет белых лилий.

— Так пойдешь со мной на свидание?

Снежинки падают на лепестки и становятся невидимыми — белое на белом.

Я не останавливаюсь, так что Мэтт идет передо мной задом наперед, протягивая букет.

— Мэтт, зачем я тебе? Серьезно — зачем? У нас был красивый, просто невероятный эротический роман. Но все, он закончился. Как раньше, уже не будет. Все изменилось.

— Что именно изменилось?

— Все…

— Это не ответ, Вероника, — теперь он говорит совершенно серьезно. — Ты с кем-то встречаешься?

Он останавливается. Я тоже.

Оборачиваюсь на него.

Сердце колотится: «Бах! Ба-бах!» Мне вообще нельзя волноваться. Но как, черт побери, это сделать?!

— Боже… нет.

— Тогда в чем дело?

Он хочет знать, в чем дело! Сжимаю внутри варежек ладони.

— Ты женат, Мэтт!

— Я подал на развод.

— Мы живем в разных странах.

— Уже нет.

— Ты зависишь от отца.

— Я уволился и открыл свое дело.

— Ты меня бросил. Ты меня бросил! Вот что изменилось! — не выдерживаю я. Чувствую — щеки горят. А внутри холодно так, будто я промерзла насквозь.

— Вообще-то, это, скорее, ты меня бросила! — заводится Мэтт. — Просто исчезла, не найти! И мамаша твоя, как Цербер! Хоть слежку за ней устраивай, чтобы до тебя добраться!

— Так и устроил бы!

— Я придумал вариант получше!

Мы стоим, взглядами метая друг в друга молнии. Раньше прохожие нас обтекали, теперь обходят по кругу.

Мэтт кладет ладони мне на плечи, мягко их сжимает.

— Давай начнем все с начала.

— С начала не получится.

— Ну, с середины.

Мотаю головой.

— Ну почему, Вероника?..

Он ждет ответа. Я