это? Думаю, сейчас во мне мало сходства с той наивной девочкой, которая, раскрыв рот, следила за их игрой на фортепьяно. И это он не знает о главном изменении — я пришла на встречу пораньше как раз для того, чтобы выбрать столик подальше от посторонних глаз и прикрыть скатертью живот. Не дай бог, Матвей узнает. Только одна лишь мысль об этом превращала меня в дикую кошку. Он или из жалости начнет подавать деньги, или, не дай бог, решит поиграть в воскресного папу, или никак не отреагирует. Почему-то последнее задевало больше всего.

— Как ты его нашел?

— Случайно вышло. Просто работали на одном проекте.

Лис не может усидеть на месте: то пустую бутылку на столе раскручивает, то ногой по полу стучит, то одно и другое вместе. Странно, что я не обращала на это внимания в прошлый раз. Хотя что странного — я была зациклена на Матвее.

— …Я все смотрю на режиссера, не могу понять, где видел — лицо знакомое. А потом понял: твои черты. Тот же цвет волос — у него, правда, уже с сединой — и разрез глаз, и линия бровей, и широкие скулы. Я такие вещи подмечаю! И тогда вспомнил о твоей истории. Провел небольшое расследование. Ну и вот. А потом мы отправились с этим спектаклем на гастроли. Минск — один из пунктов. Судьба? Ну, судьба же, скажи?

Я не знаю. Не понимаю, что судьбе от меня надо.

Я до сих пор не уверена, что хочу видеть отца, — человека, который предал нас столько лет назад. Который от меня отказался. Но, с другой стороны, это же интересно — папа. Мужчина с моими чертами лица. Я же на маму совсем не похожа…

В общем, соглашаюсь. Лис радуется — хотя ему-то что?

— Ну все, — говорит, — теперь пока, я полетел. Матвею передавай привет!

У меня кровь отливает от щек. Ну когда я перестану реагировать на это имя?..

— Что с твоим лицом? — Лис замирает, застряв рукой в рукаве куртки.

— Мы с Мэттом больше не вместе.

Против воли, но опускаю взгляд. Чашка чая со следами красной гигиенической помады. Разводы на стенках. Крупица заварки на донце… Черт, не получается отвлечься!

Лис в распахнутой куртке садится напротив меня.

— Не может быть!

— Может, — сухо отвечаю я.

— Но он так на тебя смотрел… Он так себя с тобой вел… Как никогда, ни с одной женщиной.

— Ну он же бросил своих друзей, бросил игру на фортепьяно — ради шикарной жизни. Чем я лучше фортепьяно? — говорю и сама слышу, сколько горечи в моих словах. А казалось, я держу себя в руках.

— Вы помиритесь! — выпаливает он.

— Вряд ли, — огрызаюсь я.

— Ну… ладно. Ваше дело.

Лис поспешно удаляется. Даже не заплатил за себя.

Какое-то время я сижу за столом, верчу пустую чашку. Потом беру себя в руки, разом отмахиваюсь от всех мыслей и поднимаюсь из-за стола. Тянусь за курткой… И тут в кафе возвращается Лис.

Он замечает меня быстрее, чем я успеваю прикрыть живот.

Смотрит на меня во все глаза.

Я сверлю его взглядом.

— Матвей не должен знать.

— Я забыл заплатить… — бормочет Лис, пялясь на живот, обтянутый шерстяным платьем.

— Лис! — рявкаю я, и он, наконец, смотрит мне в глаза. — Не смей. Слышишь?

— Слышу!

— Не смей говорить Матвею. Поклянись!

— Клянусь, — отвечает он, втянув голову в плечи. Бросает купюры на стол и, оглядываясь, сбегает.

Лис оставил мне пригласительный на спектакль. Дата — через три дня. Я сразу предупредила, что смотреть не буду, приду в гримерку по окончанию. Лис информацию принял, хотя и не понял. А мне просто нужно было место без посторонних. Откуда я легко смогу сбежать, если захочу.

Маме ничего не сказала. Потом поставлю ее перед фактом.

И вот наступает этот день. Я волнуюсь, шнурки на ботинках завязываю в два раза дольше — пальцы не слушаются. Когда во мне было много злости, волнение даже не показывалось. Теперь, беременная, раздобрела. Но твердость во мне никуда не делась. Как и уверенность, что я не дам себя в обиду. Ни себя, ни сына.

Спектакль закончился еще полчаса назад. Судя по звукам из соседнего кабинета, все отправились праздновать. Я усмехаюсь: вполне может получиться, что и мой отец тоже. Мне представляется, что это вполне в его духе, — забыть о встрече со мной.

Я почти уверена, что так и будет, поэтому без предварительных терзаний распахиваю дверь гримерки. И в самом деле — никого.

Столы завалены театральной мелочью: сценариями, расческами, косметичками, флаконами. Некоторые полки выдвинуты в спешке. Через спинки советских деревянных стульев перекинуты пледы, свитер. Над зеркалами вовсе не яркие круглые светильники, как в фотостудиях, а просто разнокалиберные лампы. На подставках стоят парики. Дверца старого шкафа-купе прищемила рукав чьей-то черной дубленки. Пахнет таким особым театральным запахом: старого дерева, пудры, лака для волос.

Я внимательно рассматриваю детали. Мой московский папа часто представлялся мне франтом во фраке. А в этой обстановке фрак, скорее, элемент карикатурный. Неужели у них с мамой было все так… прозаично? То есть — нормально, обычно.

Засматриваясь, делаю шаг вперед, выхожу из-за шкафа — и вижу стол, который был до этого скрыт. За ним сидит мужчина. Он замечает меня в отражении зеркала, оборачивается. И я вижу свои глаза, свои скулы, свою форму губ. И даже такой же цвет волос, только с легкой сединой на висках.

Он поднимается со стула. Делает несколько шагов и останавливается.

Я тоже замираю.

Некогда роскошный, а теперь чуть уставший от жизни мужчина. В белой рубашке и черных брюках, гладко выбритый. Наверное, ради премьеры — не ради меня, но я же писательница, могу представить, что пожелаю.

Мой папа… Пробую на вкус — не откликается. Скорее, мой дядя — какой-то неблизкий кровный родственник.

Что-то гложет меня внутри, и вдруг я даю этому определение: жаль, что я столько лет его не знала. Это