— Привет. Вероника.

Кажется, будто имя он называет на всякий случай — вдруг я не дочка, а просто поклонница. Он же может толком не знать, как я выгляжу.

— Привет, папа, — отзываюсь я.

Он сразу словно добреет, протягивает руки.

— Можно тебя обнять?

Иду навстречу. Мы обнимаемся, искреннее. Долго не размыкаем объятий. Потом стоим друг напротив друга — его ладони на моих плечах — пытаемся насмотреться.

— Слушай… Прости за это место… — Он оглядывается, разводит руками. — Просто в моем кабинете сейчас фуршет. Может, сходим куда-нибудь?

— Давай просто прогуляемся.

Он надевает черное пальто, и мы отправляемся в темную влажную осень. Мелкий дождь хлещет по лицу, ветер задувает за шиворот. Я фиксирую это по писательской привычке, толком не обращая внимания. И папа тоже — поднял ворот пальто, сутулится, ладони в карманах, но все внимание сосредоточено на мне.

— Как ты живешь? Чем занимаешься? Как мама?..

Я рассказываю все, что приходит на ум. И про год обучения игры на фортепьяно, и про то, как в детстве болела свинкой, и как выиграла в одиннадцатом классе конкурс сочинений о Пушкине. У мамы все хорошо: подрабатывает, поет с подругами в караоке, бросила курить. Рассказываю совершенную белиберду, а папа внимательно слушает, ему интересно, прямо глаза горят.

Я не понимаю… Мой папа обычный. С такими папами дочки ходят за руку в детский сад. Такие папы носят своих детей на шее. Учат кататься на велосипеде. Почему у меня всего этого не было?..

Мы покупаем в маке чай и бредем дальше, грея руки о стаканчики.

Я спрашиваю папу о его жизни. Оказывается, у него есть жена, они вместе уже десять лет, детей нет. «Жаль, — думаю я, — было бы здорово иметь братика или сестричку».

А потом я спрашиваю, почему он не искал меня, почему не хотел узнать, как я расту, как выгляжу.

Папа останавливается. Смотрит на меня моими глазами, аж сердце щемит.

Но это ничто по сравнению с моими эмоциями, когда я слышу папин ответ.

Он не знал, что у него есть я. Мама ему не сказала.

Мама не сказала, что у него есть дочка… Она даже мне об этом наврала!

Это какая-то ерунда, этого не может быть! Это нечестно!

— Я сам виноват, — говорит папа, сгребая меня в охапку, — сам.

У них был красивый театральный роман, одного драматурга он даже вдохновил на пьесу. Папа подарил маме тысячу роз — ну, почти миллион. Ее фото с признаниями его любви были на половине билбордов на кольцевой.

Потом командировка в Минск закончилась, а гастроли продолжились. Папа обещал забрать маму в Москву, когда сам туда вернется. Но дела так закрутили, что даже не до звонков было: приходил домой, выпивал рюмку коньяка и отрубался. За одними гастролями последовали другие, потом поездка за рубеж… Там у него случился роман с актрисой — ну как роман, просто короткая интрижка, но информация просочилась в прессу.

Папа вернулся в Минск через восемь месяцев, когда гастролировал с новым спектаклем. У него была пара свободных дней. Предлагал маме встретиться, вспомнить былое. Мама не открыла ему дверь.

Больше папа не делал попыток с ней связаться: какой смысл, если женщина не хочет? Насильно? Зачем? Возможно, она просто нашла другого и счастлива. Вот так все и закончилось…

Мы сидим на скамейке на берегу Комсомольского озера. Нет ни прохожих, ни велосипедистов, ни хозяев с собаками. Будто вся набережная принадлежит только нам. Меня легонько колотит: то ли от промозглого ветра, то ли от истории, рассказанной папой.

Как бы он поступил, если бы мама призналась, что беременна? Я не спрашиваю. У меня своя история, я с ней еще не разобралась.

Мне жаль папу. Жаль, что он не знал обо мне, — вижу, что хотел бы, что эти пропущенные десятилетия тяжестью лежат на его сердце. Ведь других детей нет и, возможно, не будет. А он всего этого не переживал: моего экзамена по фортепиано, первого падения с велосипеда, вручения диплома на выпускном балу. Ничего. Потому что так решила мама.

Это было ее решение. Я не могу его изменить. И даже винить ее не могу. Но кое-что все же способна исправить.

Я встаю перед папой, который сидит на скамейке. Беру его руки и прикладываю к своему животу. Незаметный под курткой, он ощутим на ощупь: твердая выпирающая полусфера, это ни с чем не перепутать.

— У тебя не было дочки, пап, но у тебя будет внук. Если захочешь.

Он словно прилип ладонями к моему животу. Потом поднимает взгляд, и я вижу слезы в его глазах.

— Спасибо, — говорит он.

Я шморгаю носом. Железные леди не плачут.

Но сердце приятно щемит. Я поступила правильно. Я знаю.

Глава 39

Потом у меня был долгий разговор с мамой, на всю ночь. С ее истериками и заламыванием рук. Я никогда не видела маму такой. Мою непробиваемую, несгибаемую, самую сильную на свете маму. Впервые в жизни мне было ее жалко.

Она подтвердила, что не рассказала обо мне папе.

Из гордости и упрямства. Из желания наказать. Ну, она его точно наказала. А попутно себя и меня.

Я сидела рядом с ней на кровати в ее спальне, смотрела, как мама всхлипывает, зажав лицо ладонями, и чувствовала себя старше ее. По-матерински обнимала, гладила по рыжим волосам с едва заметной сединой у корней. И у папы седина… Они порознь поседели. Это же целая жизнь…

Не думаю, что мой папа самый добрый, благородный и честный человек на свете. Наверняка совершил много ошибок. И врал, и жене изменял, и поступал не по совести. Но мама тоже ошибалась. И я. Может, даже сейчас ошибаюсь. Но как понять, если это не пройденный этап? Когда еще не получается посмотреть с высоты на все, что натворил?

Вряд