Значит, мама бушевала так только из-за того, что я встречалась с Лелушем? Если бы она знала о моей беременности, она бы, наверное, меня убила, выбросила бы сама с балкона. Потом прибежала бы вниз и разрезала бы на кусочки. Так она меня ненавидит.

Вот оно что… А я не поняла… Ну конечно! Поэтому она всё спрашивала, пила ли я, сколько там было человек и так далее. Если бы она узнала, что я беременная, она бы не об этом говорила. Понятно… Ничего не знает, кроме того, что я ходила в ту квартиру… Тетя Зина назвала Лелуша «чуркой»… Хотя он такой красивый, и совершенно непонятно, какой он национальности, глаза у него зелено-серые… Сразу это непонятно, но когда смотришь вблизи, то видишь, какой удивительный цвет… И кожа довольно светлая, не белая, но и не совсем смуглая.

Мне нельзя возвращаться домой. Нельзя никак. Я понимаю это. Мне нужно найти Лелуша и всё ему рассказать. И мы будем с ним жить вместе. У меня родится ребенок, нас поженят, так бывает, я знаю. Я бы хотела уехать вместе с ним к нему на родину. Я уверена, что там мне будет гораздо лучше, чем здесь. И главное, там не будет мамы, которая меня презирает, ненавидит и успокоится еще не скоро. Просто я очень хорошо знаю свою маму. Даже если она успокаивается, она потом еще несколько раз возвращается к той теме, которая ее так взбесила. А то, что я испортила ей всю Пасху, она мне быстро не простит, это уж точно.

Утром мне уже не было страшно. Пели птицы, стало теплее, я обошла территорию, заглянула еще в два домика, куда можно было попасть. Большое одноэтажное здание, где когда-то находилась столовая, почти развалилось, там были выбиты все стекла и кое-где вынуты рамы. Внутри валялись переломанные столы и стулья. Интересно, зачем их так сломали? Ими можно было бы топить печь, если бы она была. Но я могу сделать из них вечером костер. Если, конечно, останусь здесь. Никаких кастрюль на кухне не оказалось, только огромный и очень грязный котел. В нем было что-то такое мерзкое, что мне захотелось как можно быстрее оттуда выйти.

Я присела на улице на солнце. Как было бы хорошо, если бы всё сейчас было в порядке. Наверное, я сама во всем виновата. Где тот момент, та точка, вернувшись в которую, можно было сделать всё по-другому? Возможно, если бы я не подняла телефон, не заметила бы, прошла мимо. Потому что потом уже ничего изменить я не могла.

Однажды мы встретились с Лелушем, как обычно, на углу двух пятиэтажек, у детской площадки, где одинаково встречались всегда, но пошли не в нашу квартиру, а куда-то в другое место, он сказал, что у него есть одно дело. Мы остановились у многоэтажного дома, он попросил меня подождать. Вернулся он быстро, через пять или десять минут. Я заметила, что он переодел свитер под курткой или надел второй, в тот день было очень холодно, я за эти несколько минут сразу замерзла.

– Ты здесь живешь? – спросила я.

– Ага, – улыбнулся Лелуш.

– На каком этаже?

Он пожал плечами.

– Нет этажа.

– Как это?

Он засмеялся и ничего не ответил. Я потом всё думала, что он имел в виду. Он живет в подвале? Как-то я шла мимо этого дома с мамой с вечерней службы, было уже темно и видно, что в подвале горит свет. Я после еще раз спросила у него, где он живет, но он только улыбнулся и сказал, что раньше жил в одном месте, теперь переехал и всё мне потом расскажет. Я поняла, что, наверное, он стесняется говорить об этом, и не стала расспрашивать. Просто с тех пор, когда думала о нем вечером, представляла, что он сидит на полу на старом матрасе, у стены, где теплая батарея, и пишет мне короткие сообщения. Он не любит писать длинными предложениями. Посылает разные значки, а если пишет словами, то всегда что-то очень хорошее. Что я красивая, добрая, что у меня красивые волосы, улыбка, красивые ноги – я понимала, что, значит, ему совсем не мешает мой ботинок и нога не кажется безобразной. Или что я красиво улыбаюсь. Мне никто никогда этого не говорил.

Когда я занималась в театре, мне, наоборот, Валерий Викторович часто говорил, что в жизни я «не очень», а вот на сцене отлично смотрюсь в любом ракурсе и что для актрисы это главное. И я ему верила, и даже не переживала, что я в жизни «не очень». На самом деле многие мальчики из театра пытались как-то со мной заигрывать, потому что я всегда была на виду – из-за Валерия Викторовича, который меня выделял и давал мне главные роли. Он говорил, что, когда я пойду поступать в театральный, он обязательно позвонит в приемную комиссию и скажет, что я талантливая и сценичная. Потому что в маленькой комнате, в которой обычно идут первые прослушивания, это могут сразу не понять и меня не заметят среди сотен абитуриентов, не «просеют». Теперь это всё в далеком прошлом. Я не занимаюсь в театре с октября, но мне кажется, что прошло несколько лет – столько всего произошло за это время.

К тому многоэтажному дому, в котором жил Лелуш, я приходила много раз за эти месяцы. Ведь прошло чуть больше четырех месяцев с тех пор, как я его не видела. Долгие четыре месяца. И они слились в один день, потому что я осталась там – где мы были вдвоем. Я там живу, смотрю на него, смеюсь, целую его губы, глажу руки, слушаю его и рассказываю о своей жизни, а он улыбается мне одной и любит меня. А здесь меня нет.

У той многоэтажки я стояла подолгу, надеясь, что он выйдет или подъедет на своем велосипеде. Однажды я пришла рано, вышла из дома в половине седьмого утра вместе с тетей Ирой, мама еще спала, и простояла до половины девятого, но его не было. Где он точно работал, я так и не узнала. Возил еду, получал заказы онлайн. Он не любил говорить об этом, смеялся, что скоро не будет развозить продукты, а начнет водить такси, это гораздо лучше, и денег больше, и легче. Но ему еще не дали права. Он часто говорил