Антииспанские восстания в Южной Италии

Из всех итальянских владений Испании Юг в наибольшей степени участвовал в финансовых затратах Мадрида на изнурительную Тридцатилетнюю войну. Если Милан был «форпостом» королевства, а потому ощущал разрушительные последствия войны непосредственно на собственной территории, то Неаполь расплачивался за то, что война велась далеко от его границ, жизнью своих солдат и денежными средствами. Таковы были неизменные принципы испанской политики и ее тогдашнего «главного режиссера» герцога Оливареса. И они реализовались в полной мере: рекрутируя солдат в армию Габсбургов, собранные испанскими властями отряды совершали набеги на южноитальянские деревни. Завербованных таким образом людей нередко доставляли в порт в цепях и оттуда переправляли на фронты Германии, Вальтеллины и Фландрии. Однако в деньгах испанская монархия нуждалась еще больше, чем в солдатах. По заслуживающим доверия оценкам уроженца Генуи банкира Корнелио Спинолы, военные расходы ежегодно поглощали громадную сумму в 3,5 млн дукатов. Только в первые полтора года своего правления герцог Медина де лас Торрес смог собрать 7 млн дукатов. Значительная часть этого asistencias[280] уходила в направлении Милана и составляла, таким образом, прямые потери экономики итальянского Юга.

Для сбора необходимых средств центральная власть без колебаний увеличивала масштабы налогового гнета. В 1636–1644 гг. было установлено 10 новых косвенных налогов и бесчисленные чрезвычайные поборы. Однако, по мере того как множилось число непомерных податей, снижался уровень сборов каждой из них в отдельности. В стране, экономика которой, как мы знаем, переживала период длительной стагнации производства, существовал предел платежеспособности населения. В этих условиях вице-королю не оставалось ничего иного, кроме как найти частных банкиров, готовых провести случайные рискованные финансовые операции, которые сулили бы им, однако, высокие спекулятивные барыши. И такой банкир нашелся. Им оказался Бартоломео д’Аквино — бывший купец и, как отмечал современник, «человек, мало почитающий Бога и святых». В случае оказания необходимой финансовой помощи центральная власть становилась должником д’Аквино и связанных с ним финансистов.

Механизм спекуляций был следующим: в обмен на предоставление ссуды д’Аквино и его компаньоны получали главным образом облигации, обеспеченные различными косвенными налогами (габеллами) и фискальными правами государства. Из-за постоянного сокращения налоговых поступлений эти облигации обесценивались, многочисленные обладатели ценных бумаг могли получить лишь ничтожную часть номинальной стоимости и в конечном счете избавлялись от них. Д’Аквино и компаньоны, напротив, благодаря своим связям и влиянию могли сдать облигации по номинальной стоимости, что, как нетрудно понять, открывало перед предприимчивыми финансистами широчайшие возможности для спекуляции. Разорение тысяч и тысяч мелких вкладчиков и рантье вело к обогащению узкого круга спекулянтов и привилегированных лиц. Массовое ограбление и перераспределение собственности доходило в этих случаях до предела.

Но этим дело не ограничивалось. Часть получаемых д’Аквино и его привилегированной клиентелой доходов отдавалась под откуп габелл и налогов на предметы потребления и торговлю, на прибыли с которых они с избытком и наживались. Это предоставляло новые возможности для спекуляции: д’Аквино и его компаньоны были столь же суровы в сборе налогов, сколь беззастенчивы в обращении с государственной казной. Немалая часть доходов от описанных финансовых операций вкладывалась в покупку недвижимости, титулов и феодальных прав. Что касается последних, то этому также способствовали финансовые затруднения центральной власти, которая, несмотря на сопротивление общин, без колебаний соглашалась передать государственные земли под юрисдикцию частных лиц. Так создавался новый, более многочисленный и могущественный слой титулованной знати. Генеалогисты же — одна из типичных для XVII в. профессий — занимались составлением выдающихся родословных для этих выскочек. д’Аквино, например, не постеснялся возвысить себя родством с самим св. Фомой Аквинским.

Суммируя сказанное, отметим, что для выполнения налагаемых Мадридом финансовых обязательств сменявшие друг друга в 1620–1648 гг. испанские вице-короли без колебаний уступили часть принадлежащей им власти, предоставив кучке привилегированных лиц возможность распродавать с молотка само государство. Таким образом, апогей налогового гнета совпадал с крайней степенью развала, а апогей притеснения — с крайней формой беспорядков. При дальнейшем ухудшении ситуации развал и волнения могли уступить место анархии.

Тревожные признаки ее приближения появлялись и раньше. Вновь подняло голову мятежное неаполитанское баронство, заявившее о своем недовольстве организацией дворянских заговоров (заговор Томмазо Пиньятелли 1634 г.) и «сближением» с Францией — заклятым врагом Испании и Габсбургов и давней покровительницей баронской фронды на Юге. Эти попытки, однако, легко подавлялись или нивелировались: как бы ни были сильны недовольство и досада на выдвижение выскочек, в целом бароны выигрывали от сложившейся конъюнктуры и спекуляций, получив немалую долю при розыгрыше прав, льгот и «пожалований», на которые к выгоде частных лиц шло государство.

Начиная с 1646 г. события развивались стремительно. Испанское правительство с каждым днем все более теряло контроль над ситуацией. Находясь на грани банкротства, вице-король был вынужден арестовать Бартоломео д’Аквино и представил его в глазах общественного мнения виновником всевозможных бедствий. Но маневр удался лишь отчасти. Отдавая отчет в крайней шаткости своих позиций, вице-король в конце концов сам подал в отставку. Его преемник оказался перед лицом социального взрыва. После введения новой габеллы на фрукты 17 июля 1647 г. народ Неаполя вышел на улицы. Из столицы восстание перекинулось в провинцию. Речь идет, возможно, об одном из самых крупных революционных выступлений в истории Италии.

Как это нередко случается во времена крупных переворотов приведенные в движение силы были разнородными, а, следовательно, их цели не всегда совпадали. По большей части инициатором выступал столичный плебс, с его вождями и импровизированными трибунами, с его отчаянным, но непоследовательным радикализмом, — гневный и неуправляемый. Поднялась и городская буржуазия, имевшая более четкие политические задачи. Под влиянием старого Джулио Дженоино, бывшего в свое время советником герцога Оссуны, она стремилась к «реформированию королевства» в интересах народа и ограничению власти баронов. Исходя из этого, городская буржуазия была готова пойти на компромисс с Испанией. Однако непримиримость Мадрида, способствовавшая обострению ситуации, убедили ее занять под руководством оружейника Дженнаро Аннезе[281] более активные позиции, вплоть до провозглашения республики в октябре 1647 г. Французская дипломатия Мазарини[282] рассматривала данное восстание не иначе, как эпизод в своей более масштабной борьбе с Испанией. Действия же французского герцога Генриха Гиза в связи с этим оказались более чем неосмотрительны. После объявления о создании республики он прибыл в Неаполь и сумел получить признание как ее «вождь». Но его