тоже мог кто угодно, приметивший, что на время воскресной службы иерейский двор остается пустым, а изба не запирается. Умение держать калам в руке могло указывать на любого грамотного человека, владеющего хоть какими-то листами или свитками пергамента. Опять, выходит, жидины или моравы. Даже скорее моравы: те бывают в церкви постоянно и знают, что отец Ставракий приводит весь свой двор, кроме кур. Те и другие могли отрезать часть листа от какой-нибудь из своих книг или свитков. В Козарах ничего такого не нашли, но это может означать только то, что спрятали хорошо или вовсе уничтожили. На основании таких гадательных подозрений по всей строгости допрашивать послов, да не от кого-нибудь, а от императора, было бы делом незаконным. Обмен грамотами с Оттоном, как признавала и Эльга, требовал уважения к его людям: и купцы, и послы обоих владык имеют право на безопасность. Чтобы обвинить немцев в наведении порчи и в убийстве Плыни, требовалось схватить за руку при свидетелях. А настроения в Киеве такие, что посажение в поруб немцев будет понято как попытка обелить «княгининого грека», да и только. Сам Святослав первым подумает так, а его согласие, как соправителя Эльги, для такого важного дела было необходимо. Услышав, чем занят «учитель веры», Мистина усомнился: может, и правда зря на немцев думает? Что им до обручения Витляны с Унегостем?

Но чутье упрямо противоречило рассудку, а своему чутью, обостренному сорока годами разных испытаний, Мистина доверял. Что-то делать было еще рано, особенно пока ему не ясна цель всех этих каверз. Оставалось попробовать заставить гостей высказаться яснее.

– К кому они назавтра званы, ты сказал? – Мистина повернулся к Торлейву.

– К Будомиру. На обед.

Взгляд Мистины упал на большой ларь, где хранились пожитки Витляны. Если самому пойти к Острогляду и напроситься на обед к его дочери – все с испугу притихнут и станут обсуждать, хорошо ли рожь взошла. Торлейв, имеющий славу парня бойкого, тоже может спугнуть «друга Хельмо». А вот пара молодых красивых женщин развяжет язык одним своим присутствием…

* * *

С семейством Будомира Хельмо так подружился, что родичи и соседи уже вовсю предрекали его сватовство к Явиславе как к единственной в доме готовой невесты. Сами родители ее подозревали нечто похожее, но сомневались, что такой зять им подойдет: что за радость провожать дочку за тридевять земель! Для Хельмо же это была удобная возможность узнавать, что говорят в городе и нет ли на их счет подозрений: Явислава уже показала, что сама держит нос по ветру и довольно сообразительна, чтобы предупредить опасность. После известия о смерти Плыни она сторонилась Хельмо и смотрела хмуро, но он улучил миг и шепнул ей: «Клянусь, это не я!» – и она постепенно успокоилась, особенно когда пошли слухи, что Красен винит в смерти матери людей Мистины. Один вопрос ее тревожил: как воевода узнал? Но может, когда допрашивали всех киевских волхвов, старуха сама как-то себя выдала. Щепки буреломные не догадалась получше спрятать…

Входя в Будомирову избу, Хельмо сразу услышал звонкий бойкий говор. Перед глазами мелькнули яркие платья греческих шелков… А потом будто молния пробила по жилам, все оделось в туман, кроме одного – нежного девичьего лица с тонкими чертами и чуть курносым носом, с большими серыми глазами, со светло-рыжей, мягкой, медовой косой под красным очельем.

– Это Витислава Мистиновна, ты не знаешь ее? – сказала Святожизна. – Мы в родстве, хоть и дальнем: мне прадед был князь Олег Вещий, а Витляне дед – его брат Торлейв.

– Торлиб? – От волнения Хельмо растерялся, и на ум ему пришел Пестряныч-младший. – Он еще молодой быти дед?

Женщины засмеялись, увеличивая его смятение.

– Торлейв-молодой – внук Вальгарда, он у них троих был средний брат, – охотно пояснила Святожизна. – Хельги, Вальгард, Торлейв, но те двое младших – от другой жены, они Хельги были моложе лет на двадцать, коли не двадцать пять! У Олега-старшего уже внук был, когда те двое только женились.

Хельмо все равно ничего не понимал: рой бесчисленных родичей незримо вился над головой, а видел он только яркие платья – красное, лиловое, желтовато-коричневое, голубое, – и осознавал только лицо Витляны: смеется ли она?

Женщины принялись обстоятельно перечислять родню, как они это любят. Многое из этого Хельмо уж знал – имена значились в его пергаментах, исписанных со слов Горяны-Бертруды. Называла она имя и Витиславы – но разве в этих жалких клочках сказано, как она прекрасна, какой свет излучает ее коса, какой жизнью сияют ее серые глаза, живое серебро! После гуляний, где он впервые ее увидел, Хельмо несколько раз встречал Витляну в церкви, но ни разу не говорил с ней и она, кажется, не знала, что он такой. Теперь же, под ее внимательным взглядом, он растерялся и утратил обычную разговорчивость. Эти глаза напоминали об ее отце – человеке влиятельном и опасном, но от ее красоты сердце таяло и мысли плавились. Она была как золото, охраняемое драконом, – дракон грозит смертью, но сокровище притягивает неодолимо. Каждый раз, как Хельмо бросал на нее взгляд, в глазах словно вспыхивало это – соединение золота и стали.

Разумеется, Витляна знала, кто он такой: видела и в церкви, и когда немцы приходили к Мистине – это они не видели ее. Теперь она могла вблизи рассмотреть красавчика, о котором столько жужжали все боярыни и прочили в женихи Явиславе. И впрямь недурен: лет на десять старше, мужчина зрелый, но не старый, черты крупные, правильные, скулы высокие, темные брови прямые. Глаза его, красивого светло-карего цвета, напомнили ей о матери, Уте. Пышные волосы русые, чуть-чуть в рыжину, русая борода на немного впалых щеках придает лицу строгость, а губы наводят на мысли вовсе не строгие… Но Хельмо называли человеком разговорчивым и веселым, а теперь он молчит, только смотрит в глаза, будто пытается что-то сказать, невыразимое вслух. Витляна не была робкой от природы, а к тому же привыкла, что на нее многие смотрят, и ее этот взгляд не смущал.

– Что ты, Хельмо, будто язык проглотил! – со смехом окликнула его Святожизна. – Будто и на тебя чары навели!

– Не бойся ее, Хельмо, на Витляне чар нет! – с улыбкой успокоила его Уведа, ятровь хозяина.

– Я рад видеть тебя здоровой, – наконец принудил себя сказать Хельмо. Голос его звучал хрипло, и он с трудом подбирал слова. – Это была опасность великая… и великое зло – делать чар для такой девы… ветвь благородной семьи…

– Быстро нашли те чары, жаб сожгли, нам повредить не успели, – спокойно ответила Витляна. – Я здорова,