А вот зачем это немцам – ответ долго искать не приходилось. Самое меньшее – месть за недавнюю неудачу епископа Адальберта, жажда досадить грекам, уже занявшим место христианских просветителей Киева. Может быть – и попытка их вытеснить. Любой же урон грекам в Киеве неизбежно сказался бы на Эльге, а этого Мистина не мог допустить. То, что касалось хрупкого равновесия сил между Эльгой и ее сыном-соправителем, требовало величайшей осторожности. Тем более потому, что близ этих весов находился еще один грузик, отброшенный в сторону, но не уничтоженный – Улеб, приемный сын Мистины, а значит, Ута и вся его семья. И, когда быстрая его мысль обежала все эти соображения, стало ясно: открытие одно прояснило, но все прочее только усложнило.

Не входя в избу, Мистина сел на ступеньку крыльца и устремил взгляд в сумерки двора. Две сушеные жабы на палочке означали куда больше, чем казалось на первый взгляд. Дело не в попытке порчи из ревности, даже не в попытке разрушить намеченный союз между двумя влиятельными киевскими мужами. Оттон, Генрихов сын, ныне «наисиятельнейший император», вновь желает обрести духовное влияние на Русь. Римский папа хочет потеснить патриарха царьградского там, куда тот лишь подумывает войти. Учитывая, что всего пару лет назад Эльга сама хотела того же, да и необходимость иметь орудие давления на греков, пугая их немцами, никуда за два года не делась… Понимая, что игра пошла на слишком большие ставки, Мистина тем лучше понимал опасность необдуманных действий. Взять немцев и кинуть в поруб недолго, Святослав так бы и поступил, если бы заподозрил, что они пробыли совсем не с той целью, о какой объявили. Но Мистина не стремился даже обнаруживать свои подозрения, пока не узнает больше.

Оставалось неясным, как немцы нашли бабу Плынь – ее они никак не могли повстречать в княжьей гриднице, кто-то из здешних должен был свести их с бабкой, умеющей сушить жаб. Кто же это такой добрый? Бабка знала и благодетеля, и заказчика, за то и пострадала. «Как бы нам и этого добряка холодным не найти», – намекнул Альв, и был прав: весьма возможно, что пособника выдаст его внезапная смерть.

И еще ведь нужно было где-то взять кусок пергамента. В Киеве его не выделывают, скрипториев тут нет. Немцы могли привезти его с собой или отрезать от каких-то из своих книг или грамот. Но если уж они додумались обставить дело так, чтобы выставить виноватыми кого-то из киевских христиан…

* * *

– Пестряныч, а ты свои пергаменты проверял?

Мысль эта пришла в голову Мистине сразу же, как на другой день он увидел Торлейва у Эльги.

– Да, Тови, у тебя же есть какие-то библосы, ты говорил? – подхватила Эльга. – Ты по ним читать учился.

– Лежат какие-то, – озадаченно ответил Торлейв. – Это от Акилины осталось, отец ей покупал в Карше. Но как…

– Немцы же бывали у вас, – напомнил Мистина. – Когда ходили попервоначалу обучаться…

«Ты сам мне приказывал их принимать», – с досадой на прежнюю докуку подумал Торлейв.

– Ты показывал им свои библосы? – спросила Эльга.

Торлейв задумался. Потом признался:

– Да. Показывал. В какие-то из первых дней. Заговорили о греческом, как я учился… Но они не сумели бы… Дал бы я им что у меня отрезать!

Браня фыркнула от смеха над двусмысленностью этой речи и зажала себе рот.

– Проверь, – настоятельно посоветовал Мистина. – Они ведь много раз у тебя бывали. Изловчились бы… едва ли ты с них глаз не спускал.

– Могли как-нибудь залезть, как к отцу Ставракию, – добавила Браня.

– У нас двор весь пустым не остается, челяди много, и к пению ходит мало кто. Хазары наши…

Торлейв вспомнил Касая, что едва не всякий вечер наливался пивом у отца Теодора, и осекся. Не то чтобы он подозревал конюха в измене, но если немцы так хитры, то кого угодно могли корнями обвести…

Не тратя времени на разговоры, Торлейв поехал обратно домой и принялся копаться в ларе с наследством Акилины. На самом ларе раньше спала Акилина, а теперь – Жалёна, сменившая гречанку в должности ключницы. Замка на нем не было – к чему? От Акилины осталось хорошее платье, кое-что из украшений – поскольку она, христианка, имущества с собой на тот свет не брала, все это перешло к Влатте. Обычно книги лежали на самом дне ларя, под грудой сорочек и накидок. Но сейчас, подняв крышку, Торлейв сразу их увидел: не так давно доставал, чтобы показать немцам.

Вытащив, разложил на полу. Книжное наследство Акилины выглядело так, как и должны выглядеть плоды ограбления каких-то неведомых монастырей, перепроданные за бесценок на хазарских базарах. Все это были тетради от кодексов, каждая тетрадь – несколько сшитых между собой листов, согнутых пополам. В каких-то тетрадях этих листов было два, где-то три, а где-то все восемь. Все были разрознены – ни одной целой книги в переплете, ни одной, обладающей и началом, и концом. Все из разных скрипториев: это видно по тому, что номера тетрадей где-то поставлены внизу первого листа, где-то – на обороте последнего, то наверху, то внизу. Все тетради различались и возрастом: одни поновее, буквы крупные и ровные, другие совсем старье – буквы клонятся вправо, а по краям следы мышиных зубов. Торлейв иногда думал об этих мышах: жили они, может, лет сто назад в каком-то монастыре в Пафлагонии своей никчемной мышиной жизнью, сгинули, как тень, и пыли от них не осталось, а вот следы от них существуют, занесенные в такую даль!

Сосредоточившись на деле, Торлейв начал перебирать листы. По содержанию книги различались еще сильнее, чем по виду. Хельги Красный в свое время приобрел что под руку попалось, лишь бы по-гречески было написано. Про что там – он не знал и не любопытствовал. Торлейв знал: здесь у него несколько псалмов Давидовых (некоторые не целиком), в том числе тот самый – «О катико́н эн воифи́а ту ипси́сту, эн ске́пи ту теу́ ту урану́ авлисфи́сетэ»[82]. Взяв в руки эти тетради, еще раз мысленно устыдился, что не узнал знакомую песнь, пусть и задом наперед. Всего-то надо было двинуть глазами в другом направлении – справа налево. Отец Ставракий к чтению более навычен, а он-то позабросил это дело… Эти листы Торлейв осмотрел с особым вниманием, с легким холодком в груди: что, если отсюда… Но листы были целы, и он с облегчением отложил их.

В избу вошла Влатта и застыла у двери, с изумлением