– А ты не знал? – Мистина усмехнулся в ответ на его замешательство. – Вам не рассказали? Не знаешь, как она в тот монастырь попала, где Хельги ее подобрал? Туда собирали тех девок, что ноги раздвигают перед кем попало за медный фоллис, чтобы они там в грехах каялись и душу спасали. Вот и она была из таких. Тем и Хельги полюбилась, что была кобылка ловкая…

– Ой, молчи! – Эльга двумя руками зажала уши Бране и бросила на Мистину укоризненный взгляд.

– Я не знал… – ошарашенно повторил Торлейв.

В Киеве таких еще не водилось, но, бывая в Царьграде, он сам видел продажных женщин и знал, что это за порода. Но чтобы Акилина… Хотя почему нет? Строгостью нрава она не отличалась, и хотя Торлейв не совал нос в ее дела, в общем-то, знал, что Бёрге Темнота, отец Влатты, был не единственный, кому она являла благосклонность. И Акилина же рассказала им, кто такие гетеры, о которых они читали в Лукиановых тетрадях, растолковала смысл бесед о ревности и деньгах за любовь…

– Как же мать ее терпела? Я думал, она монахиней была…

– Твоя мать связалась с Хельги и была вынуждена терпеть все, что он ей принес. И Акилину тоже.

– Пестрянка любила Хельги, – вступилась Эльга. – И ты сам их поженил. Как же мне жаль, Тови, что ты не знал отца! Его все любили.

Мистина слегка дернул ртом: не все. Но считал совершенно лишним рассказывать Торлейву, сколько раз и за что жаждал удавить его доблестного отца собственными руками и как тот осложнял их дела, и без того очень сложные после плачевного возвращения Ингвара из первого похода в Босфор.

– Ладно. Сделанного не воротишь. Кто еще об этом знает? – вслух спросил Мистина, кивая на пострадавшую тетрадь.

– Только мать. Орлец во дворе ждал, Влатта не поняла сама, в чем провинилась. Но я велел ее вовсе со двора не выпускать и ни с кем из чужих говорить не давать.

– Как ты это вез, никто не видел?

– В сорочку завернуто было.

– Смотри, Пестряныч: молчи, как покойник! – как и Фастрид, убедительно попросил Мистина. – Еще того мне не хватало, чтобы в тебя начали камнями швырять! Тогда я уж верно сам кому-нибудь шею сверну, не удержусь! Вот у меня уже где все это!

Мистина резко провел пальцем под горлом. Торлейв опустил углы рта: понимаю, дескать, – и отвел глаза. Чувствовал себя поневоле виноватым: подвел Свенельдича. За те несколько лет, пока родные дети Мистины жили на севере, он привязался к умному и бойкому отроку куда сильнее, чем Асмунд, у которого своих детей от трех жен был полон дом. Возвращение Велерада и Свена в Киев не сделало эту привязанность меньше, и Торлейв чувствовал себя за нее обязанным Мистине. И вот – так осрамился…

– И знаешь про что девку свою спроси? – Мистина набрел на еще одну мысль. – Не спрашивал ли ее Хельмо про баб-чародеек? Не водила ли она его к Плыни? Может, упоминала о ней, дорогу рассказала?

– Да едва ли она знала бабу Плынь. Мать не пустила бы ее по ворожейкам ходить. Но спрошу, чего уж?

– Нужно сравнить, точно ли отсюда, – сказала Эльга. – Где у тебя то жабье одеяльце?

Мистина послал хирдмана к себе домой за одеяльцем. Привезли, приложили – по величине и разрезу совпало полностью. Еще раз рассмотрели отрезанный кусок.

– Похоже, его золой или песком потерли, – сказал Мистина. – Грязнее стал.

– И страшнее! – Браня выпучила глаза.

– А это что у тебя за библосы? – спросила Эльга. – Там не про демона Ортомидия, что из могилы вылез?

– По Ахиллеуса там, что мог стать новым богом, неба владыкой, но родился от смертного отца и стал всего лишь витязем величайшей славы! – с досадой ответил Торлейв.

– Витязем? Это любопытно. Он был царский сын?

– Ну еще бы! Пошел с другими царями на войну, а там его старший царь обидел: отнял у него девку-полонянку, а Ахиллеус не стерпел и говорит: коли вы так, я вовсе за вас воевать не стану и домой ворочусь…

– Ой, расскажи! – взмолилась Браня, а Торлейв вздохнул: конечно, ей любопытно про спор царей из-за пленной красавицы!

– Давай после!

– Я хочу сейчас!

Торлейв закатил глаза: только не хватало сейчас пробираться через тяжеловесные старинные речения, предназначенные, как сказала Акилина, для пения под гусли… или что там было у них? Но Браня смотрела так умоляюще, что он вздохнул и взялся за тетрадь. Мелькнул коварный умысел: если читать ей как есть, она скоро соскучится и заснет…

– «Воспой, богиня, пагубоносный Пелеусова сына Ахиллеуса гнев, который тысящныя на ахеян навлекл беды… – начал Торлейв, читая по-гречески в уме и тут же перелагая на славянский. – И многия храбрыя ироев… витязей души низвергли в Аид»… Как это сказать – в Навь? В Кощное? В Валгаллу, скорее, раз их на войне убили? «Оставя тела их в брашно птицам и псам на растерзание…» Нет, так с телами достойных воинов не поступают. «Зевсово то изволение тако совершалося: егда Агамемнон сын Атреев, царь народов, и божественный Ахиллеус непримиримою возгорелися враждою»… Позовите из греков кого-нибудь, пусть отец Агапий вам почитает, – взмолился Торлейв. – Нет у меня сил сейчас эту мутотень терпеть!

– Я отца Ставракия попрошу, – обиженно сказала Браня. – Он добрый, никогда не откажет!

– Не показывать бы ему эти кожи! – Мистина кивнул на обрезанный лист.

– Отец Ставракий не выдаст, – сказала Эльга. – Он по себе знает: злыдни вас обоих в болото затянули.

Мистина помолчал, но по старой привычке коснулся груди, где в верхней части когда-то были шрамы, вынесенные из битвы при Ираклии. Эльга знала: так он делал, когда думал о чем-то опасном.

– Никто не проведает, – попыталась она успокоить его. – Я скажу ему, чтобы молчал.

– Скажи. Но немцы… сначала ударили по греку-папасу, теперь – по нашему племяннику. – Мистина взглянул на Торлейва. – Куда следующая стрела пойдет? В наших с тобой детей? – Он перевел взгляд на Браню, потом на Эльгу, и она увидела во взгляде его ожесточение – направленное не на нее, но тем не менее страшное. – В нас?

* * *

– Кощеева сила! – послышалось от двери. – И вы про Оттона клятого толкуете!

Каждый седьмой день носил название «кирьяки», то есть день Господа, и отец Ставракий был занят службой в церкви. К Святой Софии собралось больше народа, чем в прошлый раз, хотя меньше, чем до всей суеты с жабами, и Эльга надеялась, что переполох постепенно уходит в прошлое. Браня не оставила желания послушать про спор