Шрифт:
Закладка:
Торлейв, оглядевшись и убедившись, что в избе все свои, тоже поцеловал молодую княгиню, и она радостно сжала его руку. Когда Горяна удалилась из Киева, именно Торлейва Эльга послала к Прияславе в Свинческ, чтобы привезти ее назад; с тех пор она хранила тайную, но живую привязанность к нему.
– Нет, мы не про Оттона, – ответила Эльга, когда Прияслава уселась. – Мы про древнего витязя одного, что Илион-град воевал еще до Константина Великого. Может, и до Христова рождения?
Она посмотрела на отца Ставракия, и тот, подумав, подтвердил: скорее всего, ранее, ибо во всем пространном предании о Христе нет ни слова.
Отец Ставракий и раньше знал «Илиас» – его читали во всех школах и университетах Василеи Ромейон, переписывали в скрипториях, хоть и делали оговорки, чему стоит учиться у язычников, а чему нет. Поэтому он мог своими словами, внятно, пересказать Бране, что там было с той пленницей – слушать Гомеровы стихи в неуверенном пересказе ей было затруднительно.
– Они так много говорят! – пожаловалась Браня, когда Торлейв уступил поле под стенами Илиона отцу Ставракию, как более опытному в битвах с библосами. – Я не понимаю – о чем? Какие-то две пленницы, одну надо отдать ее отцу, а то он своему богу пожаловался и тот все войско стрелами поубивал, а тому царю надо дать другую, и почему-то он хочет пленницу Хилоусову… Он же и без того богатый, а у Хилоуса ничего нет!
– Все очень даже понятно, – терпеливо разъяснял Мистина: будущей княгине необходимо хорошо разбираться в этих вещах. – Тот старший царь, как главный вождь, в себе носит удачу всего войска. Нет у него удачи – ни у кого нет. Он получает всю добычу – она взята его удачей, поэтому принадлежит ему. Но он ее берет не для себя, а для войска. Нет ничего хуже для вождя, чем жадность, он не должен брать себе слишком много. Вождь берет лучшую часть – какую-то одну вещь, а остальное раздает воинам…
Он глянул на Эльгу, и она притронулась к подвескам у себя на очелье – напоминая о тех греческих подвесках изумительной красоты, с золотыми лучиками и жемчужинами, что он привез ей из Греческого царства двадцать лет назад. У всех на глазах сунул за пазуху, когда обнаружил их в сокровищах горного монастыря, сразу объявив, что «это доля княгини».
– Но и воины обязаны, – продолжал Мистина, ответив ей беглой тенью улыбки, – отдавать все вождю, иначе они получат только пожитки, но не удачу. Без удачи ведь любой мантион, золотом истканный, – только тряпье. Чтобы удача не кончалась, воины должны все отдать вождю, а он, освятив добычу, раздает ее опять. И чем доблестнее воин, чем больше его вклад в победу, тем больше он должен получить. Хилеус был лучшим воином, и ему дали самую красивую пленницу. А царь, если ему свою приходится вернуть ее отцу, хочет у Хилеуса ту забрать, чтобы самому без добычи не остаться.
– Но тогда Хилеус останется без добычи!
– Вот они о том и спорят – кто свою честь сохранит. Если будет без добычи царь, то удачи лишится все войско. А если Хилеус – только он один, и ему дадут новых сокровищ, когда тот город возьмут. Понятно?
– Ну… да. Но почему Хилоус не хотел подождать, пока город возьмут и ему выделят новую часть? Потому что без чести ему не будет удачи?
– Именно. Без чести нет удачи, а он – лучший воин, тот, что своей смерть выкупит у богов победу всего войска. Если царь его обесчестит, то все войско победы лишит. Но и если себя обесчестит – та же беда и выйдет. Никто бесчестье на себя брать не хочет, а войску по-всякому будет худо.
– Жаль, князь со мной не приехал, – заметила Прияслава; сам рассказ о давней ссоре под стенами Илиона она пропустила, но объяснения выслушала. – Знала бы, какая тут беседа любопытная, непременно бы его уговорила ехать. А то он скучный ходит эти дни, я уж не ведаю, чем его развеселить. А все немцы эти…
Эльга и Торлейв разом вздрогнули, переглянулись с Мистиной: и здесь немцы?
– Наговорили они ему с три короба про Оттона своего, – ответила Прияслава на их пристальные и тревожные взгляды. – И отец его, Генрих, был удалец, даром что жену из монастыря брал на время, а потом назад воротил, как натешился, а все ее владения так себе и оставил. Зато племена и народы побивал, земли захватывал, Святое копье раздобыл. А уж Оттон и вовсе: во всех делах всех смертных-то он превосходит, всегда любезен, кроме когда хочет страх наводить на нерадивых, в дарениях щедр, спит как птица, даже и во сне может беседу вести! Друзьям в просьбах не отказывает, в наветы на них не верит…
– Вот в этом бы ему Оттона за образец взять! – вырвалось у Торлейва, и все ответили ему понимающими взглядами: вспомнили Улеба.
– Грамоте уже после вдовства обучился, – продолжала Прияслава, – на романском и славянском говорит, на лову удачлив, в игры разные мудреные играет, в седле красуется. Роста он громадного, волосом уже сед, лицом красен, очи ровно молния блистают… Так расхвалили его, будто сватают! И вот князюшка печальный сидит, все вздыхает – то ли по копью тому, то ли по славе Оттоновой. Я ли, говорит, чем его хуже? Или родом ниже? Или коленками слабее?
Браня опять чуть не засмеялась, но вовремя сдержалась, видя, как серьезна мать.
– Хоть бы он про Хилоуса вашего послушал, отвлекся бы от дум своих печальных. А то все говорит мне, где бы взять такое копье. А оно у Оттона, и то, говорят только крещеным в руки дается. Правда это?
Прияслава взглянула на отца Ставракия. Тот задумался.
– Тем копьем еще до Рождества Христова многие цари в Иудее владели, и сам Лонгин-сотник, пока не был крещен.
– Но так они и жили до Христа, – рассудил Острогляд. – А после того как сотник Христа им проткнул, оно только Христовым людям свою силу дает.
– А как же Константин Великий? – возразила Эльга. – Он был не крещеным, а
