«Воспой, богиня, пагубоносный Пелеусова сына Ахиллеуса гнев, который тысящныя на ахеян навлекл беды…»[86] Торлейв задержался взглядом на первых строчках листа. Самое начало у них было, но другая тетрадь оказалась откуда-то из середины, а чем там все кончилось, и сама Акилина толком не помнила. Все, что было после гибели Ахиллеуса, ее уже мало занимало. Она признавалась, что даже сына хотела назвать Ахиллеусом, но посовестилась давать царское имя сыну младшей жены, тем более что греческий папас в Карше, тоже Иоаннис, сказал ей, что такого святого нет и у сына не будет именин. А святой Патроклис есть.

Торлейв раскрыл тетрадь… и холодом продрало внутри. Один из внутренних листов был обрезан – срезаны поля сверху донизу. Как раз полоса величиной с жабье одеяльце.

Не желая верить глазам, он коснулся листа, провел по нему пальцами. Да, этот лист – без полей, буквы до самого края…

В ушах зашумело, в глазах поплыло от потрясения. Торлейв сидел на полу, среди разложенных тетрадей, и пытался собраться с мыслями. Может, это не тот кусок. Жабье одеяльце было другим – пергамент более темный, скорее серовато-бурый, а не желтый, и неровного цвета… Нужно взять у Мистины тот кусок и приложить сюда – подойдет ли?

Может, лист еще раньше был обрезан, пытался успокоить себя Торлейв. Поднял лист и осмотрел срез – нет, ётуна мать, свежий. Не такой, как прочие края.

«Чего тебе нужно в моем приданом?»

«Поклон передай, скажи, что-то совсем забыли нас, не жалуют»…

Мысленно пытаясь отодвинуть такую возможность, с холодом в груди, Торлейв рывком поднялся на ноги и шагнул к двери.

– Влатта! – рявкнул он с крыльца.

И тут же ее увидел: возле хлева Влатта судачила со скотницей. Сквозь ее обычное легкомыслие пробивалась обеспокоенность: она это скрывала, но он же ее знал с рождения.

– Поди сюда! – велел Торлейв таким страшным голосом, какого сам за собой не знал.

– Я не… – начала было Влатта.

– Бегом! – добавил он, напоминая, что он в этом доме хозяин, а не просто сводный брат ее единоутробного брата.

И если раньше эта извилистая степень родства давала Влатте права «почти сестры хозяина», то теперь обычная снисходительность Торлейва сменилась неумолимой властностью, напоминая о том, что красивый парень, умеющий читать на двух языках, происходит от свирепых датских конунгов.

– Я ничего не сделала! – Влатта подошла, испуганная и удивленная, преданно тараща свои небольшие, близко посаженные голубые глаза.

Ответный взгляд молодого господина горел таким огнем, что Влатта было шагнула назад. Но Торлейв поманил ее, будто хищник – жертву; взяв себя в руки, по виду он был спокоен, но источал скрытую ярость всеми порами.

Влатта вошла, Торлейв велел ей закрыть дверь и остановился над разложенными листами.

– Ничего не было! – сразу заявила она. – Если это госпожа сказала, что я… – она бросила взгляд на Фастрид, – то я же просто… Не было ничего, клянусь головой святого Иоанниса! Мы только поболтать…

– Только поболтать? – повторил Торлейв, пытаясь понять, в чем же она пытается оправдаться.

– Ну, может, он поцеловал меня один раз…

– Один раз!

– Ну, может, два раза… но больше ничего не было! Клянусь головой… такой добрый человек… такой веселый… Но я вовсе не хочу опозорить дом, когда госпожа ко мне так добра, и ты, господин…

– Кто это был?

– Господин Хельмо…

– Ты виделась с ним наедине?

– Ничего не было, клянусь! – Влатта заломила руки, готовая заплакать. – Один раз. Он приехал, хотел видеть тебя, но ты уехал на Святую гору, а госпожа была на торгу, и он сказал, что подождет тебя. Просил, чтобы я побыла с ним, не могла же я оставить гостя одного! Мы просто поболтали…

– О чем?

– Разве я помню?

– Ты показывала ему библосы? – Торлейв кивнул на листы под ногами.

– Библосы? – Влатта явно удивилась. – Ну… да. Он спросил, умею ли я тоже читать, раз говорю по-гречески… Сказал, что если бы я умела читать, то меня можно было бы поставить старшей в обители, он знает таких женщин и даже девушек… Я сказала, что немного умею читать, матир чуть-чуть научила и меня, когда учила вас двоих, только я не все граммы помню. Он смеялся, говорил, что не верит, попросил показать. Я достала пару тетрадей… я же могу немного прочесть!

– Ты выходила в это время? Он оставался здесь один?

– Нет. – Влатта честно выпучила глаза, но при этом отчаянно терзала свои пальцы.

– Подумай! – голосом, полным сладкого яда, предложил Торлейв.

Он сам себе казался черным и злым, как дракон, и пугал Влатту, чтобы не чувствовать так остро собственную вину.

– Ну, может, ненадолго, он попросил пить, чего-нибудь холодного, было так жарко… Я принесла кваса, пиво я не трогала! – Влатта опять с мольбой взглянула на Фастрид. – Разве нельзя? Он же наш гость, как я могла отказать ему в глоточке кваса!

Торлейв не ответил, Фастрид тоже – она вопросительно посматривала на сына, не понимая, почему он задает эти вопросы.

– Больше ничего не было, клянусь головой святого Иоанниса! – Влатта молитвенно сложила руки. – Тови… господин! Кале́ ки́риэ[87], клянусь, я не опозорила дом! Может, он поцеловал меня, когда уходил, но я не хотела, он сам… видит Пантодинамос Кириос[88]…

Торлейв прикусил губу, чтобы при родной матери не разразиться самой черной бранью. Влатта натворила беды куда хуже, чем если бы понесла от немца, но чутье говорило ему – ей не надо об этом знать, и он глубоко дышал, подавляя гнев.

Побить бы ее – но теперь что толку? И самому не пришло бы в голову, что старые тетради с обрывками греческих басен надо охранять от немцев, как сокровище Фафнира! «Не стремись достичь невозможного, не сожалей о неудавшемся и не верь в невероятное», – так учил однажды хитрый соловей простоватого птицелова. В той тетради было всего два листа из середины повести, но об этом никто не печалился: ни похищенных красавиц, ни отважных воинов и сражений, а только какой-то старик Варлаам вдалбливает мудрые мысли в голову царевичу Иоасафу[89]. Но эти три заповеди Торлейв запомнил с детства и, в отличие от того птицелова, умел применять по назначению. Невозможно было предвидеть такую беду, а раз уж она случилась, нет смысла тратить силы на пустую досаду.

– Ступай, – глухо выдавил он. – С глаз моих. Орлецу рукав зашей.