ресницы задрожали. Приложили к ее уху трубку. Она не могла говорить, потому что заморила себя голодом и у нее не осталось сил. Мне сказали, что, когда раздался мой голос на другом конце провода, ее глаза расширились, а дыхание сделалось частым и очень громким. А потом медсестра забрала у нее трубку и сказала мне, что она умерла, что она выглядела умиротворенной и что, по мнению медсестры, успела меня услышать.

Вам, наверное, интересно, что я сказала этой женщине. Она не была хорошей мамой. Она не уберегла нас от отца и научила нас тому, от чего нам всю нашу жизнь пришлось отучаться. Но иногда всё, что я помню, это как она отвезла меня на третий аборт, как она сидела в маленькой комнате, где вакуумом отсасывают твои внутренности и называют это процедурой, где маленькая жизнь исчезает в стеклянном контейнере, — и четче всего я помню ее лицо в тот момент, когда мы сидели на парковке дайнера «Денни’с», потому что мне пока не хотелось ехать домой или куда-либо еще. Она ничего не говорила. Она просто припарковала машину на заднем дворе рядом с большим металлическим мусорным баком. Погладила меня по руке. Немного всплакнула. От нее пахло вчерашней водкой и «Эсте Лаудер». В багажнике валялись автономера агента по недвижимости. Ничего не происходило, она ни о чем меня не спрашивала, она ничего мне не рассказала — и после этого у меня были силы двигаться дальше.

Или я вспоминаю все те дни, в которые в пять утра она возила меня на плавание. Или звук ее голоса, поющего «Я вижу луну». Или день, когда она принесла коробку из-под обуви и показала мне рассказ, который написала она, и красную птицу, которую нарисовал отец, — словно жизни, которые они могли бы прожить. Или ее лицо в тот момент, когда она сообщила отцу, что подписала мои бумаги со стипендией и что я еду в колледж, что я уезжаю.

Или думаю об Израэле и Бекки Бун.

Так что когда я скажу, что сказала ей, может быть, это прозвучит странно или банально, если учесть, что именно с этой женщины начались мои неприятности и что она нас так ужасно предала и навсегда поселила в нас эту непоправимую тьму.

Но я сказала:

— Мамочка, спасибо. Я очень тебя люблю.

И она умерла.

Это было в 2001-м, в год, когда родился мой сын. Урна с ее прахом выглядела как коробка из фальшивого золота размером с кофейник. Отец с ней не разлучался — к тому моменту у него были уже абсолютно птичьи мозги, — так что я даже не пыталась ее забрать до тех пор, пока он не умер. А потом я поставила ее на полку в нашем гараже, где она простояла два года. Я не смотрела на нее, не разговаривала с ней, я едва ли о ней вспоминала. Она просто стояла там, с гвоздями и банками с краской, барахлом, спрятанным на лето, и садовыми инструментами.

Но однажды я рылась в гараже в поисках угловых скобок, чтобы сделать раму для картины, и заметила ее на полке, всю такую… ну, в общем. Я позвонила сестре и спросила ее:

— Э-э, ты не хочешь что-нибудь сделать с маминым прахом?

Сестру, которая разорвала отношения с мамой еще в свои шестнадцать лет.

Как ни странно, она сказала:

— Наверное, да.

Так что я привезла маму в Сиэттл. На переднем сидении.

Мы сидели в гостиной сестры на ее коричневом кожаном диване, слегка отдававшем кошачьей мочой, уставившись на маму-коробку между нами.

Сестра сказала:

— Хочешь ее открыть?

— Конечно, — ответила я. Я повнимательнее осмотрела края и попробовала подцепить ногтями углубления в швах, но это оказалось не так-то просто. И я спросила:

— У тебя нож есть?

Сестра вышла из комнаты, сходила на кухню и вернулась, держа в руке нож для масла. Я посмотрела внимательно на него. Потом взяла и попыталась поддеть шов коробки с мамой.

Безуспешно.

— У тебя есть плоская отвертка? — спросила я.

— Думаю, да, — ответила сестра и пошла в гараж.

— И молоток! — крикнула я вдогонку.

Я поставила коробку на пол в гостиной. Сестра опустилась рядом на колени.

— Держи снизу, — сказала я.

— Не ударь меня молотком, — сказала она.

— Убери голову, — сказала я.

Я поставила отвертку на стык и ударила по ней молотком. Коробка дернулась и улетела от нас через всю комнату.

— Да что ты будешь делать! — вырвалось у меня прежде, чем я успела подумать. После чего мы обе чуть не умерли со смеху, катаясь по полу, как дети.

Богом клянусь, мы перепробовали всё, чтобы открыть эту проклятую коробку с мамой. В какой-то момент я даже сбросила ее с козырька над крыльцом, надеясь, что она таким образом откроется или расколется, но нет. На секунду мне даже пришло в голову проехать по ней на машине. К маминому праху не было доступа.

Я уехала, а сестра мне потом сказала, что сожгла ее на заднем дворе, но когда через месяц я ее навестила, то увидела коробку в ее «мини купере» на заднем сидении — вместе с каким-то барахлом, собачьей шерстью и мусором. Я никогда не пыталась вывести сестру на чистую воду. Но потом этой коробки я уже не видела. Может, сестра закопала ее на заднем дворе.

Или где-нибудь еще.

Я всё еще вижу, как мама сидит в машине, когда я маленькая ходила на уроки плавания. Работает обогреватель. Кем бы она ни была, она была там.

Утро. Я сижу в машине и жду, когда откроют двери бассейна. Двери открывают, и я вхожу. Я снимаю одежду. У воды цвет как у моих глаз. Запах хлорки мне знаком больше, чем что-либо еще на свете. Когда я ныряю в воду, весь звук, вся тяжесть и все мысли исчезают. Я — тело в воде. Снова.

Мама, отдыхай. Я дома.

МУДРОСТЬ — СВОЛОЧЬ

Вы ведь не думали, что я на самом деле покину вас, спрятавшись внутри брака и семьи в традиционном смысле, правда?

Слушайте, я люблю свою семью. Как чокнутая. И это правда, что Энди и Майлз практически родили меня заново. И да, я замужем. За семьей.

И я люблю женщин. Можете подать на меня в суд.

Но есть еще и другие мудрости.

К сожалению, я не мудрый человек. У меня нет того специального мудрого голоса, которым бы я могла оценить свое прошлое. Почти всегда всё, что у меня есть, — это мудрожопый голос, и люди очень