Шрифт:
Закладка:
Мы так смеялись по дороге к машине, что еле могли дышать.
Так сильно смеялись, до боли в боках.
Смехом женщин, оторвавшихся, наконец, от своего прошлого.
МАЛЕНЬКИЙ ОКЕАН
Утро. Я сижу в машине и жду, когда откроют двери ближайшего к моему дому бассейна. Я ощущаю годы тренировок как реку из молекул ДНК, текущую сквозь меня. Все эти годы пяти тридцати утра. Потом я вижу маму, сидящую в машине, как сейчас сижу я — в ее длинном сером зимнем пальто с воротником из фальшивого енота, пахнущую вчерашней последней ночной водкой и подвыветрившимися за день духами «Эсте Лаудер». Вижу, как она ждала меня каждое утро, когда я была еще слишком маленькой, чтобы водить машину. Как она сидела тихо, и двигатель мурлыкал, подпевая ничтожности ее зрелой жизни. О чем она думала, сидя там в темноте? Кем она была кроме матери пловчихи и жены подонка?
В Порт-Артуре, Техас, откуда моя мама родом, деревья едва вырастают над поверхностью земли. Главное там — небо, спокойное, тяжелое, синее и горячее над километрами и километрами земли. Жара словно отзывается в теле лихорадкой. Заставляет забыть о воде и твоем наполненном воздухом синем прошлом. Заставляет поверить в то, что эта южная песня предназначена тебе, и южный выговор, плотный, как сироп, текущий по позвоночнику, обнимает тебя, как лимонный леденец в этой жаркой и сухой бесконечности. Крыльцо. Прохладная плитка подвала. Трусики в холодильнике. Ночной ветер как молитва. И земля, утыканная опущенными и запрокинутыми стальными головами нефтяных вышек, что прокладывают себе путь в пространстве.
Там, где родилась я, деревья приносят плоды, а океан обнимает берег, заставляя поверить в такие вещи, как морские змеи, русалки и «Диснейленд». Когда мне было пять, у Калифорнии был запах. Апельсиновые деревья — с их вощеными листьями, похожими на короны над головками плодов. Округ Марин. Стинсон-Бич. Теплый воздух шептал вокруг моей кожи, я могла вдыхать его, я была загорелой, как обычно бывают дети. Мои белые волосы на фоне огромного неба. Мои глаза голубые, как лазурит. Перед нашим домом растут апельсины, сливы и яблони. В саду перед домом есть свои секреты, детские руки делают отпечатки коры на бумаге — или травы, или земли; детские игры. Но с заднего двора есть путь к океану и к новым границам — мысли девочки растут и опадают волнами, плывут ароматом апельсиновых цветов сквозь окна и двери, прочь, через, за пределы видимости, за пределы дочери. Дом в мужских руках, и я еще не была пловчихой.
Может быть, была еще одна причина, кроме бегства в колледж, почему я поехала в Техас. Может быть, я искала что-то — что-то связанное с ней. Откуда именно на той земле она родом? Может быть, из влажной почвы, лежащей на километры в глубине, оттуда, где всё мертвое превращается в компост? Влажная сзади шея, женщина рукой вытирает пот, ее глаза закрыты. Или, может быть, она из самой этой жары — сухой шепот ветра выдавливает всё наружу и прочь… воображение женщины прожигает череп насквозь, чтобы вырваться на свет. Может быть, она едва не умерла там от ожидания? Ожидания? Может быть, она в звуке южного акцента в речи, текущей изо рта женщины, с этими провалами и «аш», делающими слова такими странными, красивыми.
Моя мама была алкоголичкой, хромой, с маниакально-депрессивным синдромом и пограничным расстройством с суицидальным риском. Всем сразу.
В 2001 году мама пошла к врачу, потому что у нее возникли проблемы с дыханием. Я была в Сан-Диего, на девятом месяце беременности. К тому моменту она ухаживала за потерявшим память отцом больше пятнадцати лет. Я знаю, каких жертв требует такой уход. Он, должно быть, высушил каждую ее клетку. Мама не слишком часто посещала врачей после того, как всё свое детство провела в гипсе и в больницах. Так что у нее не было шанса поймать болезнь на ранней стадии. Рак уже расползся по ее легким, по ее груди.
Она позвонила мне в Сан-Диего накануне моих родов сказать, что умирает. К телефону чудом подошел Энди — он повесил трубку и соврал. «Мама передает, что любит тебя». Он подождал, пока родится наш сын. Потом подождал еще чуть-чуть. И рассказал обо всем нам с сестрой в гостиной в Сан-Диего через неделю после рождения Майлза. Мы плакали втроем в моем маленьком доме у моря, а Майлз спал у меня на руках.
На всё ушло шесть месяцев. На остаток ее жизни. Самым тяжелым моментом в ее госпитализации был резкий отказ от алкоголя. Вам не понравится то, что я скажу, но правда есть правда. Если бы у меня не было Майлза, я бы вернулась в этот дом, построенный из ее боли. И привезла бы ей бутылку, чтобы облегчить ей страдания, ее последний путь. Каждый день этого пути — столько, сколько бы ни потребовалось. Но был Майлз — умирание мамы, жизнь сына.
Вот и всё.
Меня не было рядом, когда она умирала. Я пыталась помочь в ее болезни, но к этому моменту она так запустила свою жизнь — я мало что могла сделать. Мы с Энди полетели во Флориду ее навестить. Успокоить. Показать Майлза. Она была очень счастлива увидеть маленького мальчика, наполненного, как ураган, жизненной силой. Она сказала:
— Белль, возьми его — я не помню, как правильно держать ребенка.
Она сказала:
— Мааальчик! У нас до сих пор не было ни одного!
Хлопнув в ладоши и заплакав. Но в ней самой уже почти не оставалось жизни.
Однажды, когда мы остались вдвоем в больничной палате, я задала ей вопрос. Она выглядела такой маленькой и неподвижной. Лицо спекшееся, сморщенное, тело — бледное и слабое. Она выглядела почти как девочка, если не считать морщин — этой грустной карты, нанесенной на всё ее лицо. Я спросила:
— Что было самым лучшим в твоей жизни?
Это был вопрос Кизи. Вопрос, который вдруг пришел мне в голову.
Она ответила:
— О, Белль, ну это легко. Мои дети.
Сама не знаю как, но я ей поверила.
Мне позвонили из Флоридского хосписа прямо в Орегон, когда ее кожа пепельно посерела, а
