— Не нарушайте обычая. Дайте, я повешу.

Это тоже входит в правила бастангы: за юношей ухаживает девушка. С того момента, как он входит в дом, она ни на мгновение не оставляет его без внимания. Принимать гостя — большое искусство.

— Чувствуйте себя как дома. Не стесняйтесь.

У Саурана подкосились ноги. Он неуклюже опустился, поджав их под себя. Магрипа подкинула ему под бок пуховую подушку. Развалиться перед девушкой он, однако, не решился и продолжал сидеть прямо, точно кол к спине привязали.

Атласный дастархан все еще не был накрыт.

Магрипа захлопотала, заспешила, забегала из гостиной в кухню с широким медным подносом. Сначала принесла большую белую чашу с горой винограда, крупного, чисто вымытого, спелого до прозрачности. Сауран наклонился и увидел в каждой виноградине, точно в зеркале, свое отражение. Потом Магрипа появилась с пышными, румяными пончиками-баурсаками. Обжаренные в бараньем сале, они источали приятный дух, щекотали ноздри. В маленьком глиняном кувшинчике тускло поблескивал янтарный мед, в плоской чаше, вырезанной аульным умельцем из урючины, дышали свежеиспеченные лепешки. В глубокой миске с посеребренным ободком лежали тонкие ломти засахаренной дыни. Магрипа потянулась через весь дастархан, чтобы поставить две тарелочки с изюмом и сушеным урюком. На мгновение перед его глазами промелькнула тонкая девичья кисть, и он вздрогнул, застыл, уловив, почувствовав на себе девичье дыхание.

Девушка одна, без посторонней помощи, накрывала дастархан, красиво расставила все блюда и яства.

С улицы донесся приглушенный женский смех. Казалось, позванивали позвякивали серебряные монеты. Вошла молодая жена Койшеке, неся в руках расписанную чашу с чем-то запашистим, дымящимся. Магрипа приняла чашу, поставила на дастархан. Это был свежий творог из овечьего молока, хорошо размешанный, снежно-белый, вязкий.

— Боже! Наконец-то и мне суждено увидеть моего баловня-деверя, — заметила насмешливо чабанская жена.

— Да принесет бастангы вам радость, женеше!

— Смотри, как льстить-то научился! Сладко говоришь, джигит. Небось, не одной красотке голову вскружил, а?!

— Шутки моей женеше — как дубинкой по голове, — заметила Магрипа, смягчая резкость слов гостьи.

— Что, выгораживаешь молодца?.. Ну-ну, знаю я вас! В два счета сойдетесь…

Сауран решил скорее перевести разговор на другое.

— И дом в горах, и отара в горах. Когда же вы умудрились творог сварить? — сказал он.

— Э, ради удовольствия посидеть рядышком с таким милым льстецом что не сделаешь?! Вот и примчалась сюда чуть свет. Разве без меня обойдется? Аульные чумазые бабы непременно что-то сделают не так.

— Как же Койшеке вас отпустил? Неужто не ревнует? — шутливо полюбопытствовала Магрипа.

— Э, нет! Он убежден, что лучше его на свете нет. Сам же и овец доить помог, и лошадь пригнал да оседлал, и проводил до полпути.

Сауран отметил про себя, что творог приготовлен из густого, жирного молока казахской овцы. Творог из козьего молока обычно жидкий, долго не густеет, а из коровьего молока — желтый, суховатый. Чабанская жена, должно быть, заквасила молоко недавно, притом положила совсем немного закваски, чтобы не горчило, и варила неспеша, на медленном огне, тщательно отцедила сыворотку. Сауран осторожно попробовал, а потом не удержался, зачастил ложкой, даже языком причмокнул. Магрипа чуть улыбнулась, чтобы не смутить гостя, сделала вид, будто ничего не заметила.

Вошла жена директора, толстушка Сулу, с деревян-ным блюдом, покрытым чистым белым платком. Магрипа и на этот раз кинулась навстречу, приняла блюдо и озадаченно застыла у дастархана, соображая, куда ставить. Сухопарая молодка, жена Койшеке, быстро сдвинула тарелки, чашки, миски, освободила место посередине, и Сулу торжественно сбросила платок, прикрывавший кушанье. Все увидели опрокинутый медный таз, а когда приподняли его, густо повалил пар, и острый, сочный дух тушпары ударил в ноздри. Тушпара — это нечто похожее на пельмени, манты и самсу одновременно. Тонко-тонко раскатывают тесто, разрезают его на квадратные кусочки, с одного края кладут ложку мелко нарубленного и крепко поперченного мяса и лепят небольшие комочки. Ровные, круглые, дымящиеся, лежали они в деревянном блюде, точно утиные яички. Сквозь тесто виднелась красноватая начинка.

— Оу, бедняга, с тобой, видно, муж не спит! Смотри, как тебя распирает… Лопнешь!

Чабанская жена любила позубоскалить над располневшей сверстницей. Та тоже в долгу не оставалась.

— А на тебе Койшеке, видать, верхом ездит, отару пасет. Несчастная, одни глаза да скулы…

Магрипа, смутившись, выскользнула на кухню.

На пороге показалась хозяйка дома. Внесла разбушевавшийся самовар, поставила с края дастархана на медный поднос. Самовар посвистывал на все лады, тонкой струйкой витал над ним горячий пар. Хозяйка пошутила:

— А я-то думала: туркестанские торговки с базара невзначай нагрянули… Оказывается, вы тут шумите! Ну, придвигайтесь, присаживайтесь. Поближе, молодка, к гостю садись. Не стесни его только! Чай разливать будет моя дочь.

Магрипа принесла чайник-заварник, настоявшийся на саксаульных углях. Сауран понимал: разливать чай на бастангы — серьезное испытание для девушки.

Она присела рядом с самоваром, вернее, опустилась на одно колено, поджав другую ногу под себя. Оправила длинный подол белого шелкового платья; Тугую косу, покоившуюся на груди, привычным движением откинула назад, за плечо. Глаза разгорелись, на щеках вновь проступил румянец. Все невольно залюбовались девушкой.

— Ну, что вы глаза пялите? — заметила Жулдыз. — Сглазите еще мою девочку!..

Магрипа разливала чай старательно и умело. Все чашки наполняла ровно, и женщины это сразу заметили и оценили.

— Вот так воспитываем, растим, на руках носим, лелеем, оберегаем… — сказала Сулу.

— А плод наших трудов сорвет кто-то другой, — подхватила сухопарая молодка. — Попадет лебедушка в когти коршуна, и помнет он ей перья, а то и в клочья раздерет.

— Не пугай! Моя дочь учиться поедет, большим человеком станет, — перебила ее Жулдыз.

— А… вон оно что! А я гадала-думала, с какой стати бастангы. — Сулу обрадовалась своей догадке. — То-то же так похорошела твоя дочка в последнее время…

— Да-а… Вот вместе с деверьком я и отправлю её завтра в столицу.

— Значит, сама толкаешь ее в пасть волка! — деланно испугалась сухопарая молодка.

Стало неловко. Сауран заговорил о чем-то невпопад, сконфузился, робко глянул на девушку. Она тоже смотрела на него большими, невинными глазами. Казалось, вот-вот из них брызнут слезы. Он торопливо подал ей чашку. Сколько бы она ни наливала, цвет чая оставался неизменно темно-коричневый, и это женщины тоже оцепили по достоинству.

Сауран ополовинил творог в чаше и принялся за тушпару. Во рту точно пожар вспыхнул — столько перца и чеснока в мясной начинке. Он ел еще и еще, чувствуя, как запылало внутри, а на глаза навернулись слезы. Ай да тушпара! Чтобы хоть как-то унять пылающий жар, он бросил в рот несколько виноградин. Пот прошиб его, и девушка поспешно встала, принесла ему