2. Понятие пространства и поворот к пространственному мышлению

Spatial turn создает необходимость оперировать самыми различными, нередко очень размытыми пространственными понятиями. Об их вариациях, определениях и месте в истории науки можно почитать в других источниках.[852] Если преимущественно внутренними средствами самой теории уточнять и расширять понятие пространства – которое в Германии в существенной мере ориентируется на феноменологию, как это происходит, к примеру, в «Социологии пространства» Мартины Лёв,[853] – это еще не приводит к пространственному повороту. Для ориентации в поле пространственного поворота важнейшее значение имеет не множество понятий пространства и не сугубо понятийная рефлексия, а общедисциплинарное применение пространственной перспективы в принципе. Решающую роль играет разворот к пространственному мышлению в культурологических и социологических исследованиях, которое в то же время необходимо перепроверить на предмет его политизации или деполитизации, натурализации или символизации. Не каждое обращение к «пространству» непременно влечет за собой пространственный поворот. В то же время одно определенное понимание пространства, имеющее транскультурное применение, оказывается центральным: так, почти все идеи пространственного поворота можно свести к общему знаменателю, к понятию пространства Анри Лефевра,[854] марксистского классика теории пространства. Он обратил внимание на производство пространства, на его неотъемлемую связь с социальной практикой. Социальное конструирование пространственного здесь подчеркивается так же, как и роль пространства для построения социальных отношений. Таким образом, большинство исследовательских установок в контексте поворота к пространству ориентируется на реальные, социальные практики пространственных структур, на феномены включения и исключения. Поэтому географ и урбанист Эдвард Соджа, главный представитель критической концепции пространства, связанной с марксистскими установками социальной географии, обнаруживал зачатки «spatial turn»[855] именно в теории Лефевра.

Социальные пространства и воображаемые географии

Итак, пространство уже давно считается не физически-материальным, но реляционным понятием. Решающим для spatial turn становится не пространство в смысле своего рода контейнера или резервуара, но пространство как процесс социального производства восприятия, использования и освоения, тесно связанный с символическим уровнем репрезентации пространства (посредством кодов, знаков, карт). Однако важной осью исследования становится в первую очередь связь пространства и власти. Ориентирами здесь предстают концепция «гетеротопий» Мишеля Фуко (служащих «„контрместоположениями“… фактически реализованными утопиями»),[856] концепция производства социального пространства как устоявшейся формы практики Пьера Бурдье[857] и феминистическая трактовка «пространственных геометрий власти» Дорин Мэсси.[858] Такой теоретический горизонт позволяет исследовать взаимодействия между пространством и социальными слоями, этносами и гендерными отношениями и анализировать опыт их включения в пространство и исключения из него, а также увидеть, как они порождают «другие», скрытые пространства. Соответствующее понятие пространства разрабатывается в урбанистических исследованиях (urban studies) в связи с внутригородскими конфликтами, дискурсами и стратегиями власти.[859] Именно такое понятие пространства питало развитие пространственного поворота.

На этом фоне ведущей наукой пространственного поворота становится география, однако лишь после того, как сама оказывается вынужденной снять междисциплинарные барьеры.[860] Для «поворотного» потенциала пространственной оптики важно, что в свете имеющего эпистемологическую направленность культурологического осмысления пространства в свою очередь реконцептуализируется традиционная культурная география.[861] Здесь уже давно в ходу не привычные, в большинстве своем эссенциалистские пространственные понятия культурной географии и уже не только их макроперспектива. Скорее, концепции пространства концентрируются на идеологических ландшафтах, на репрезентациях пространства, проникнутых отношениями власти, а также на микроперспективе пространственного влияния субъектов, тел, взаимодействий, социальных отношений. Формируется новая культурная география, заостряющая внимание на отношениях власти.[862] На этом примере особенно хорошо видно, как определенные культурологические дисциплины становятся ведущими в рамках какого-либо поворота, если одновременно они осуществляют собственную реконцептуализацию.

Впрочем, и этот процесс не обходится без конфликтов. Не все приверженцы одного и того же «поворота» преследуют одинаковые цели. Споры о верном направлении внутри «поворота» – в порядке вещей. На особо уязвимые места указывает Эдвард Соджа, открыто выступающий с постколониальных позиций.[863] Потому что для этих целей он прибегает к такой географии пространства, которая давно перестала соответствовать традиционной географической науке о пространстве. Пространственное мышление означает у него, с одной стороны, критику европоцентристской географии, маргинализующей другие культуры и общества, с другой – высвобождение из многовековых дихотомий, связанных с конструированием пространства, против которых уже выступал Эвард Саид, критикуя ориентализм. Это бинарное понимание пространства нельзя недооценивать уже потому, что по факту оно и сегодня находит свое отражение в апартеидах, гетто, резервациях, колониях и прочих формах изоляции за счет эссенциализирующей биполярности, в том числе и на оси «центр – периферия».[864]

Ввиду серьезных тенденций к восстановлению границ и агрессивных территориальных претензий, соответствующая рефлексия пространства, осознающая конфликтность ситуации, становится важной, пусть и не единственной направляющей осью пространственного поворота. Едва ли здесь можно апеллировать к постмодернистской динамизации пространства с ее наложениями, преодолениями границ и плавными переходами. Лишь постколониальные акценты проливают свет на связанные с конфликтами точки напряженности в их зависимости от гегемонистской пространственной политики. В постколониальной культуре критика географии колониализма и империализма означала в первую очередь критику «картографирования империи» («mapping of empire»), в котором участвовали и литературные тексты.[865] Эта критика особенно проявилась в опыте перекартографирования (re-mapping) и переписывания (re-writing), характерном для постколониальных субъектов, стремившихся с критических позиций перекроить иерархическую всемирную карту асимметрии между странами «центра» и странами «периферии», то есть обществами за пределами Европы. Лишь постколониальная перспектива сделала пространственную оптику столь политичной, что пространство вышло на передний план в качестве фундаментальной категории власти.

Эдвард Саид в ходе постколониального поворота уже подготовил почву для переориентации фокуса на пространственно-географические категории (имперско-)критической «культурной топографии».[866] «Я говорю о способе включения пространственных структур и географических референций в культурный язык литературы, истории или этнографии – иногда в иносказательной форме, иногда путем объединения множества отдельных работ, иным образом не связанных ни между собой, ни с официальной идеологией „империи“».[867] Саид рисует карту пространственных констелляций власти, знания и географии в империалистском контексте. При этом он обнаруживает поле напряженных отношений между господствующими европейскими пространствами и отдаленными, периферийными территориями колоний, сказывающееся как на литературе, так и на культурном самопонимании. Такие перспективы пространственного поворота позволяют рассматривать постколониальные механизмы «переписывания», характерные для новейших мировых литератур, как стратегии геополитического «перекартографирования»: «И сегодня писатели и ученые бывших колоний накладывают на великие канонические тексты европейского центра свою собственную, отличную от них историю, соотнося их со своей локальной географией».[868]

Тем самым пространственный поворот заведомо оказывается политически окрашен – новой описательной категорией культурологии здесь становится не пустое пространство. Это скорее обусловленные одновременностью неравных пространств и территорий пересечения, которые так удачно схватывает концепция «воображаемых географий» Саида: