концептуальном уровне форсировал центральноевропейский критический дискурс,[835] за которым последовал и самый главный прорыв – открытие границ. Соответствующая экспансия капиталистических рынков в переосмысленные пространства способствовала экономической глобализации, которая все больше оказывалась новой пространственной конструкцией. Исходной точкой служила идея, что глобальные тенденции больше неподвластны индивидуальным национально-государственным акторам, но формируются определенной конфигурацией взаимозависимостей и связей. Создание сетевых структур и связей как свойство глобализации делает пространственную перспективу неизбежной. Категория времени, сопряженная с европейской идеологией эволюционного развития и ее концепцией истории прогресса, уже в любом случае неспособна охватить такие явления глобальной одновременности и пространственно-политические связи между первым и третьим миром. Эта «пространственная революция»[836] после Второй мировой войны, спровоцированная падением Берлинской стены и отменой границ, имела также и обратную сторону: появление новых границ, новых пространственных диспаритетов, претензий на пространство и его разграничений. Тем более насущной оказывается необходимость вернуться к более пристальному изучению пространств и границ: «Любое внимательное изучение нашего окружения в самом деле обнаруживает многообразие границ, стен, заборов, порогов, отмеченных знаками территорий, систем безопасности и пропускных пунктов, виртуальных границ, специализированных зон, защищенных территорий и контролируемых областей».[837] Пространство возвращается!

Но столь же уверенно можно провозгласить: Пространство исчезает! Ведь нельзя не заметить протекающий параллельно феномен глобальной деспатиализации (Enträumlichung) и делокализации (Entortung). Превалирование телекоммуникации и других потоков информации в транслокальном расширении (к примеру, интернет и электронная почта), уплотнение пространства через скорость и преодоление расстояний ведут к восприятию мира как «глобальной деревни» (global village). В мире «www» решающую роль играет не то, откуда «юзеры» заходят на сайт. Кажется, что пространство играет скорее второстепенную роль в этой ситуации транслокальности, безродности, безместности, текучести информации и т. д. Экономика, политика и массмедиа здесь все больше воздействуют по линиям коммуникации, а не на, скажем, этнических, пространственных, территориальных или национально-государственных границах.[838] С опорой на эту безместность глобальных отношений этнолог Марк Оже выстраивает направленную против территориализации концепцию транзитных пространств, характеризующихся отсутствием идентичности, мимолетностью и вре́менным статусом.[839] «Пути и средства передвижения, придорожные мотели, аэропорты и вокзалы, супермаркеты и парки развлечений предстают в теории Оже распространенными сегодня ничейными местами, уже не способными передать идентичность как нечто „собственное“».[840] Но и в отношении таких транзитных «идентичностей» существует ответная реплика: возвращение локального, принадлежности какому-то месту, родного места – иными словами, тенденция к стабилизации идентичностей, вплоть до сепаратизма культур и до утрирования локальных и региональных различий в конфликтных процессах.

Для формирующейся пространственной перспективы spatial turn это противоречие между ликвидацией и возвращением пространства становится призывом к критической рефлексии последнего. Из какого диагноза исходит подобный призыв? С одной стороны, пространство не исчезает ни в социальном сознании, ни в науках о культуре и обществе; с другой – оно и не возвращается абсолютным новшеством. Внимание заостряется на различных новых пространственных перспективах и на осознании, что для раскрытия их социоаналитического потенциала необходимы новые пространственные понятия. Так, окажется, что новое понимание локального не идентично фиксированию мест-пристанищ в ответ на вызовы глобализации. Дело в том, что повторяется вовсе не «ностальгическая парадигма западной социологии»,[841] против которой, кстати, направлена и теория «глокализации» Роланда Робертсона. Ведь в новой концептуализации под пространством понимается не территориальность, вместилище и хранилище традиций или даже родина, в отличие от предыдущего понимания пространства и места, к примеру, в фольклористике.[842] Под пространством подразумевается социальное производство пространства как многослойного и часто противоречивого общественного процесса, специфическая локализация культурных практик, динамика социальных отношений, указывающих на изменчивость пространства. Особенно изменение городов и ландшафтов в отдельных частях мира в ходе их неравного развития, основывающегося на пространственном разделении труда, укрепило осознание того, что пространство оказывается принципиально поддающимся оформлению через капитал, труд, экономическое реструктурирование, а также через социальные отношения и конфликты.

Пространственный поворот – это не только выявление современных пространственных отношений и не только «производство новых пространственных различий».[843] Напротив, spatial turn означает формирование критического понимания пространства. Действительно ли можно в достаточной мере осознать эффективность такого понимания, указывая лишь на предполагаемую делокализованность глобальных связей, на пространственные смещения между центром и периферией и, в конце концов, на переломные события 11 сентября 2001 года? Последние, если верить анализу Рудольфа Мареша,[844] разрушили «безместную» картину мира и всяческие иллюзии относительно пространственных отношений, объединяющих разные культуры. Когда вновь были вскрыты старые глубинные структуры, подтвердились «неизменные качества пространства»:[845] территориальное закрепление таких различий, как противопоставление Севера и Юга, центра и периферии. Шовинизм, национализм и фундаментализм укрепили сферу своего влияния и, прежде всего в США, заняли в геополитике и политике безопасности более прочное «место», чем прежде: они используются для создания целенаправленной стратегии мирового, гегемонистского контроля над пространством, равно как и для гарантии источников сырья и трансграничной войны с терроризмом. Тем самым, правда, намечается скорее возвращение к традиционному понятию пространства. А оно в значительной мере связано с колониалистским разделением мира и с геополитикой мировых держав еще XIX века.

Напротив, критическое научное понятие пространства зарождается в совсем других условиях. Речь идет об условиях постмодерной и постколониальной географии, которая развивалась в направлении критической геополитики и в ее контексте спровоцировала пространственный поворот. Эта ключевая линия дискуссии о пространстве главным образом связана не столько с событиями 11 сентября 2001 года, сколько с ангажированным постколониальным изучением (маргинальных) пространств. Здесь преследуется намерение – реконструируя траекторию колониализма – критически переосмыслить европоцентристское, бинарное разделение мира на центр и периферию. Цель – в ответ на пространственную гегемонию империализма наладить политику локальной культурной практики и расширения возможностей действия: «край (the margin) отказывается от места, отведенного ему в качестве „Другого“».[846] Таким образом, политика пространства стоит у истоков spatial turn. А ее задача – использовать открывшиеся возможности – смещает культурологическую дискуссию о различиях и «другоизации» («othering») с сугубо дискурсивного уровня на уровень прагматический и политический, где она служит обоснованием и для географии.

В первую очередь повороту к пространству способствовали постмодернистские географы, в основном урбанисты и градостроители: Дэвид Харви, Эдвард Соджа, Дерек Грегори, Стив Пайл, Дорин Мэсси.[847] Поэтому можно говорить и о «географическом повороте».[848] В любом случае именно этот «поворот» низвел культурную антропологию с пьедестала ведущей культурологической науки. Зарождающаяся критическая культурная география с постколониальными идеями разработала основы нового, уже не привязанного к территории, понимания пространства.[849] Из перспективы «радикального постмодернизма»[850] она в то же время означает и новую критическую геополитику, нацеленную на пространственную реструктуризацию мирового общества.[851]