вписывание в пространство имперских элементов, скрытых иерархий, неуместного опыта, нарушенной непрерывности (как, например, в случае Палестины, где он родился), а также конструирование Другого и проекция антагонистичных образов (как, например, в случае ориентализма).[869] Подобные случаи смысловой нагруженности пространства нельзя увидеть на карте. Это подтверждает и Соджа: «Не всегда легко заметить след имперской истории в физическом ландшафте».[870] Возникает потребность в конкретных стратегиях и методах анализа подобных комплексных воображаемых пространств. К таковым относится техника «контрапунктного» чтения Саида.[871] Потому что, например, в романах она способна выявлять субтексты и скрытые связи с властью империи так же, как помещать, казалось бы, противоположные явления в одну пространственную взаимосвязь, в неожиданную констелляцию сосуществования. В результате на поверхность выводится не только иерархия мест, но и – все еще заметное даже в художественных текстах – неравное разделение труда между Европой и неевропейскими обществами. Такая целенаправленная и критическая пространственная перспектива способствует аналитическому осмыслению «сложной и неравномерной топографии»[872] с ее разрывами и противоречиями (пришедшей на смену синхронному пространственному универсуму). Именно она после однозначных разграничений, характерных для старого миропорядка, послужит исходной точкой мировых, пересекающихся взаимодействий и культурных контактов.

Транснациональные пространства

Принимая во внимание такие постколониальные отношения, новый поворот к пространству и в будущем должен отчетливо связываться с явлениями транснационализации и наоборот.[873] Уже только поэтому новое пространственное мышление заставляет полагать, что территориальное понятие пространства пришло в негодность. Оно совпадало с национально-государственным понятием пространства, с представлением пространства и места как статического «резервуара» культурных традиций, в ходе образования национальных государств привязавшего и саму культуру к национальному ареалу с территориальными границами. Подобная концепция пространства имеет проблематичную предысторию, неотделимую от колониалистской локализации Другого. Но пространственные отношения и связи, все больше утрачивающие свой строгий территориальный компонент, транснационализировали и эту концепцию пространства. Лишь с таких позиций можно, например, осмыслить тот феномен, что диаспоры образуют всемирные сети и разделяют общие культурные представления, но в то же время разбросаны по различным уголкам планеты.

Наибольшую роль здесь сыграл культурный антрополог и теоретик глобализации Арджун Аппадураи, который обозначил связь пространственного поворота с транснациональными пространствами. Ограничения национально-государственной территориальности сняты, но в то же время образовались иные, транснациональные и вместе с тем локальные территориальные связи: институциональные сети, глобальные акторы, финансовые рынки и даже международный терроризм – короче говоря, то, что Аппадураи называет «global ethnoscapes»[874] – глобальные этнические пространства. Это пространства, определяемые специфическими групповыми идентичностями, пространства, возникающие в опыте диаспоры и продолжающие объединять разбросанные группы мигрантов, несмотря на их детерриториализацию и делокализацию («displacement»): многослойные, сложные пространства транслокального и мультилокального гражданского общества. Тем самым Аппадураи – также и в контексте этнографии – исходит из изменившейся ситуации: «эти группы (то есть эмигранты, а также террористы. – Д. Б. – М.) уже не закреплены за конкретными территориями, не привязаны к определенным пространствам, они осознают собственную историю, и они ни в коем случае не гомогенны в культурном плане».[875]

Такая эмпирически фиксируемая пространственная разбросанность в настоящее время позволяет открыть пространство заново, опираясь на вопрос Аппадураи: «Что значит место как прожитый опыт в рамках глобализированного мира, лишенного пространства?»[876] Локальное ни в коем случае не ограничивается явной физической пространственностью. Потому что оно буквально пронизано представлением о возможных моделях жизни, которые «приходят не отсюда» и передаются средствами массовой информации, фильмами и т. д.[877] Конечно, здесь, как и в литературе, создаются фиктивные пространства «вымышленной родины» – как называется сборник эссе Салмана Рушди, – например, «совершенно личная вымышленная Индия».[878] Однако именно такие (глобально распространенные) представления и репрезентации формируют локальные особенности; именно их трансграничные фикционализации позволяют исследовать «реальность повседневности»[879] в местных условиях жизни. Наряду с этим в локальном пространстве в определенной степени сосредотачиваются глобальные линии – едва ли можно еще говорить о безместности, так как «в локальном как раз важно то, каким образом разрешаются противоречия между классами, расами или полами, в разных местах зачастую с немного разным итогом».[880]

Итак, представления о пространстве и его границах дифференцируются и смещаются. Традиционное закрепление пространства за социальными, коллективными, национальными идентичностями и традициями ставится под вопрос так же, как привычные границы. Вообще, границы и их преодоление становятся самостоятельными исследовательскими областями пространственного поворота.[881] Это же касается и таких категорий, как сети и создание сетевых структур,[882] которые также активируются и – помимо своей эпистемологической истории, начавшейся с позднемодернистских «конфигураций» и продолжающейся вплоть до новейших сетевых технологий,[883] – предстают здесь в первую очередь проблемой транснационального формирования сетей. Эти категории – особенно со стороны (международной, англо-американской) культурной теории – формируют новое понимание пространства. Пространство становится буквально метафорой культурной динамики: посредством преодоления и смещения границ, переговоров, миграции и наслоения, а также возникновения сетеподобных транснациональных «воображаемых сообществ» («imagined communities»). Эта новая категория пространства также учитывает конфликтность глобальных и локальных феноменов и взаимозависимостей.

Третье пространство

Новые концепции пространства стертых границ, спатиализации и локализации культуры являются сегодня широко профилированными ключевыми идеями. Они более целенаправленно ориентируются на комплексность пространств, на процессы их наложения и пересечения, на неодновременность симультанного, а также на контрпространства, которые вносят не менее важный вклад в критическое разрушение иерархии центра и периферии. В этом диапазоне пространственный поворот закручивается в спираль формирования понятий, которая дает множество импульсов, но при этом легко утрачивает под собой опору. Потому что пространственная оптика охватывает здесь также пространства, которые определяются уже не только реально – территориально и физически – и уже не только символически, но являются и тем и другим одновременно и поэтому возводятся в новое качество: «гетеротопиями» называет их Фуко, «воображаемой географией» – Саид, как «глобальные этнопространства» обозначает их Аппадураи, как «третье пространство» («Thirdspace») или «реальные-и-воображаемые места» («real-and-imagined places») – Соджа.

Связанная с глобализацией одновременность неодновременного, а также наслоение различных культурных идентичностей в ходе миграции могут обращаться к таким концепциям пространства, которые в любом случае вытесняют господствовавшую до сих пор темпорально-историческую модель. Лос-Анджелес считается буквально прототипическим примером такой синхронии жизненных миров,[884] урбанизации, которая обусловлена пространственным разделением власти и труда, властью централизовать и децентрализовать, а также пространственно структурировать социальные отношения.[885] Это обнаруживается через «воображаемую географию», выявляющую, к примеру, колониальные следы иммигрантских метрополий в их явном урбанистическом влиянии на пространство, или «гетеротопии» постмодернистских географий – если воспользоваться словом, которое уже звучит как жаргонизм. На примере Лос-Анджелеса как «реального-и-воображаемого места»[886] Соджа раскрывает свою концепцию «третьего пространства», глубоко связанного и с