– Ничего не говорил, Джордж. С чего бы?

Наконец он ответил.

– Ни с чего.

Он стоял и смотрел на нее. Его руки давили ей на плечи. Она осознала, что сердце ее бьется очень быстро. Подумала, что он что-то замышляет, что может ударить ее.

Она осторожно убрала его руки, отошла, открыла буфет, достала стакан и наполнила водой из-под крана, просто чтобы хоть чем-то себя занять.

– Спокойной ночи, Джордж, – сказала она, не оборачиваясь.

– Ты не идешь?

– Хочу прибраться. Тут что-то липкое на полу.

– Это не может подождать?

– Я же знаю, ты не любишь, когда пол грязный. – Он посмотрел на пол, потом снова на нее. – Иди уже.

Он еще подождал.

– Я иду, – сказал он наконец. И ушел.

Она нашла сигареты, выключила свет, вышла на крыльцо и закурила на холоде. Стекла дрожали на ветру, у ног кружились сухие листья. Она всматривалась в черные поля. «Там может случиться что угодно, – подумала она. – И никто не узнает».

Она вошла внутрь и закрыла дверь. Было слышно, как наверху скрипит пол, по трубам течет вода. Пружины кровати. Потом тишина.

Стакан водки помог ей расслабиться. Она сама себе лучший друг – так говорила мать, когда она была маленькой. «В беде помни – ты свой собственный лучший друг».

После того вечера у Соколовых, когда он ударил ее по дороге домой и порвал ей платье, она не спала всю ночь, думая, что же делать. Когда наутро она увидела лиловый синяк вокруг глаза, ответ пришел сам собой. Каким-то образом она пережила день. Он пришел домой, принес цветы и смотрел, как она наливает воду в вазу дрожащими руками. Гвоздики – она их не любила.

Она подождала, когда он нальет выпить, – сама выпила уже два бокала. Потом сказала:

– Я ухожу от тебя.

Не говоря ни слова, он встал со стула и ушел наверх. Она слышала, как он роется в шкафу, открывает ящики. Он вернулся с ее чемоданом.

– Что это?

– Ты уходишь. Ты же это сказала, так?

Она просто посмотрела на него.

– Конечно, тебе понадобится чемодан.

Фрэнни захныкала. Она потянулась к Кэтрин, едва не плача.

– Куда ты, мамочка?

– Мама уезжает, – сухо сказал Джордж. – Она уходит от нас, Фрэнни.

Ребенок заплакал.

Кэтрин едва могла говорить. Она присела на корточки перед дочерью, обняла ее.

– Нет. Это неправда. Мама никуда не едет.

Она схватила чемодан, унесла наверх и вынула свои вещи. Позже он пришел в кровать и задрал на ней сорочку.

– Можешь уходить когда пожелаешь, – сказал он, – но Фрэнни останется здесь.

Она допила водку и поставила стакан в раковину. В доме было тихо. Она видела в окне луну.

Она поднялась по лестнице, как все женщины, что прежде жили в этом доме, чьи усталые ноги ступали по старым ступеням, и утешение приходило лишь в ночи, когда они наконец оставались одни.

Она тихо разделась и натянула ночнушку. Она стояла над кроватью, звук его дыхания наполнял комнату.

Стараясь не разбудить его, она скользнула под простыню и крепко закрыла глаза. В голове все казалось белым. Как в больнице. Как в день воскресения – первый цвет, который видишь, пробуждаясь от смерти, когда открывают мешок с твоим трупом, и мир снова наполняется светом.

Какая странная мысль. У нее в последнее время было много таких. Целые их косяки плавали в ее мозгу.

Она не могла сказать Джорджу – он не поймет, но с ним она уже практически ничем не делилась. Сказать можно было только Элле. Прошептать в пустую комнату. Кэтрин уже казалось, что она подружилась с призраком. Жуткая парочка – живая и мертвая, и обе в ловушке.

2

У нее этот дружок, Эдди Хейл. До него начало доходить. Своим рациональным умом Джордж понимал: она пытается доказать, что он не сможет навредить ей. Ее глаза словно говорили: ты ничего не значишь, не то что Эдди. Ревность у Джорджа как-то не получалась. Иногда он подъезжал к дому и видел грузовик Хейла, лестницу у сарая и лично юного Эдди наверху, без рубашки. С сигаретой во рту, и ему приходилось подавлять желание сбросить его оттуда. Она говорила о нем. Это случалось обычно после секса, когда они лежали голые и потные и курили, и каждый старался создать у другого впечатление, будто то, что между ними, – извращение, портящее в остальном вполне респектабельную жизнь, зловредное последствие какого-то редкого и страшного заболевания.

– Он играет мне любовные песни, – сказала Уиллис.

– Правда?

– Он будет известным. Правда хорошо играет. Мы влюблены.

– Молодцы, что уж.

Она покачала головой.

– Ты ведь даже не знаешь, что это значит, верно?

– Конечно, знаю.

Но она недоверчиво покачала головой.

– Нет, не знаешь.

– Я люблю жену, – сказал он.

Она засмеялась.

– Ну хорошо. Это правда здорово, Джордж, я рада за тебя. – Она села и отпила воды из старой банки из-под супа. Видя, как она сидит, бледная, темные волосы очерчивают ее лицо, он понимал, в какую женщину она превратится, исполненную ярости и неукротимых стремлений, непохожую на его жену.

Он потянулся и взял ее за руку.

– Как мне сделать тебя счастливой, Уиллис?

Она поставила банку и собрала белье, надела трусики и лифчик.

– Чего ты хочешь? Просто скажи мне.

– Не спрашивай.

– Почему?

– Потому что я не знаю, ясно? Я не знаю, чего хочу. – Она закурила, глубоко затягиваясь, и презрительно выдохнула дым. – Я хочу вернуться в школу. Мне осточертело это место. Я тут долго не протяну.

– Почему?

– Я рехнусь. Вот что. Не могу тут оставаться.

Я не могу остаться здесь с тобой – вот что это значило.

– У меня жизнь в Лос-Анджелесе, Джордж. – Она посмотрела на него, словно поняв, какой он глупый. – Я там совсем другой человек.

– Правда? В смысле?

– Я там, блин, ничья не тайна.

– Понимаю.

– Я не как ты, Джордж, – сказала она недобро. – Ты, который врет и предает. Я лучше.

– Ну… молодец, что уж.

– Хочешь быть свободным, да? – Она покачала головой, давая понять, что это нереально. – В тебе полно дерьма.

– Эй, – сказал он.

– Сказать, что я думаю? Ты гребаный самозванец.

– Зачем ты это говоришь?

– Потому что это правда. Это правда, и ты, блин, это знаешь.

Она потушила сигарету и воззрилась на него.

– Я больше не хочу это делать.

Он сел рядом с ней и застегнул рубашку. Сердце его горело. Он не мог смотреть на нее.

– Это был последний раз, – сказала она.

– Ладно.

Она посмотрела на него выжидающе.

«Вот же ж мать твою», – подумал он