Она встретила его в метро. Дурацкое имя для такого красивого мужчины – он сказал ей, что работает моделью, но не гей. Он был высокий и широкоплечий, немного склонный к полноте. Чуть старше ее. Она соврала, что она тоже модель, и он поверил. Они жили по соседству. Как и она, он все еще жил с родителями, но сказал, что нашел одно место, где через месяц будет снимать жилье. После первых раз, когда он ее связывал, она думала о Боге. Ей было интересно, почему Он выбрал ее для этого, – почему этот человек, этот странный мальчик-мужчина.

Об этом не с кем было поговорить. Люди бы сочли ее ненормальной. И вина за то, что ей это нравилось. Ее держали в плену. Ограничивали. Глаза его словно говорили – у тебя нет иного выхода. У них было что-то общее. Его отец работал в ФБР аналитиком. У Ральфа была уродливая тощая собака, которая беспокойно бродила рядом, пока он ее трахал. Потом он развязывал ее, смотрел ей в лицо, словно что-то искал – какое-то выражение, откровение. Они выходили из его темной комнаты в прокуренную гостиную, где его родители смотрели телевизор, она улыбалась, как милая девочка из хорошей семьи, и он провожал ее, в лифте стоял поодаль, будто они просто знакомые и то, что только что было между ними, всего лишь исполнение церковного обета, например. Она не знала, почему он перестал ей звонить. Внезапная отставка заставила ее все сильнее замыкаться на себе – такое добровольное изгнание.

В следующий раз, когда Джордж приехал к ней, он извинился, что странно себя вел.

– Просто ты такая красивая, – сказал он. – Это обезоруживает.

Это была неправда – ну, во всяком случае, в обычном понимании красоты.

– Я не знаю, о чем ты.

Он с виноватым видом посмотрел на свои руки.

– Ты меня совсем запутала, я не могу толком думать.

– Думать – не так важно, как кажется, – сказала она и поцеловала его.

* * *

Она врала не обо всем, лишь кое о чем.

Она не сказала ему, что богата. И что ей всего девятнадцать. И что она не пьет противозачаточные. И что отец ее – один из известнейших в Нью-Йорке адвокатов. И что она бросила университет… кхм, ее попросили уйти. Вообще-то сюда она приехала потому, что Астрид, подруга матери, голландка, похожая на джек-рассел-терьера, вечно крутила задницей и вот теперь переехала к ним, когда ее мать вообразила себя лесбиянкой.

Смешно, но единственным человеком, кто был ей нужен, была ее мать, но она не могла заставить себя позвонить и сказать: «Мам, это я, Уиллис».

Она буквально выросла в седле, и мистер Хендерсон по доброте душевной нанял ее выезжать лошадей для богачей, которые притворялись, что заняты, но на самом деле попросту боялись. Боялись упасть, сломать себе что-нибудь, угодить в инвалидную коляску и гадить под себя. Она уже знала, что хочет стать поэтессой, и писала поздно ночью в своей комнатушке, за столом с маленькой желтой лампой и мозаичным экраном с бабочками, и это было прекрасное лето, когда она встретила Джорджа Клэра, потому что жизнь ее изменилась, и она больше не знала, кто она такая – девочка в глубине души, чей голос стих, прячущаяся, словно ей хотелось умереть. Она изучала психологию, прослушала курс о поведении преступников и знала о Джордже Клэре такое, чего не знал никто, – это до смерти ее пугало. Он был ее очередной фатальной ошибкой.

Отец рассказал ей про систему. Как ею можно манипулировать. Сказал, что все дело в восприятии. Когда он защищал кого-нибудь – обычно очередного мерзкого типа, – он закрывался в кабинете на несколько дней, рассматривая материалы дела, фотографии, отыскивая лазейку. Он говорил ей, что необходимо думать, как подзащитный. Видеть все его глазами. Иногда какие-то мелочи, полная ерунда или какой-то маловероятный факт заставляли поставить обвинение под сомнение. Что бы это ни было – он его находил.

Непредвиденные трагедии в городе – это большой бизнес, так что отец был постоянно занят. Ему не приходилось ждать. Его пропускали в любые закрытые клубы. Клиенты и их семьи заботились о нем. Когда она была маленькой, родители принимали их в гостях. День благодарения, Рождество. Они могли быть довольно милыми. Некоторые дарили ей подарки и вообще выглядели обычными людьми.

Как-то отец застал ее в своем кабинете – она рылась в его вещах. Уиллис, названная так в честь деда, федерального судьи, заплакала.

– Как ты можешь это делать, спасать таких людей?

– Спасение людей угодно Богу, – сказал он. – А я следую закону – ни больше ни меньше.

Она подумала, что у него есть особенное зеркало, в котором дела его выглядят добрыми.

Говорили, что у нее получается работать с молодняком. Некоторых приходилось выкармливать из бутылочки. Здесь было шумно, просто невероятно шумно, и детеныши нуждались в ее внимании, смотрели на нее виноватыми глазами, тыкались мордочками, так что у нее разрывалось сердце. Уиллис подумала, что им нужны мамы, и жизнь этих ягнят наверняка ужасна. Мам забрали, чтобы делать из их молока сыр, а не кормить им малышей. Ее не особенно интересовал крестьянский труд, но животные ей нравились – и быть на воздухе тоже оказалось приятно. Мать сослала ее сюда. «Вот и работай, – злобно сказала она, – а то у меня уже идеи кончились».

Однажды она увидела, как ее мать и Астрид занимаются любовью. Это было невероятно странно – по большей части потому, что мать была чувственная, ранимая, выражала себя. Потому что Астрид была худая, недоступная и даже мрачная, и Уиллис не могла понять, что они друг в друге нашли. Она решила, что их связывает неудовлетворенность этим гребаным миром и тем, что все они, по сути, обречены.

Ее любимой лошадью была Афина, огромная кобыла, вороная, с белыми носочками. Они ездили через поле, поднимались на вершину холма и вместе смотрели на старую ферму Хейлов. Она ездила в сумерках, когда в домах зажигают огни. Иногда она отпускала Афину и шла вниз по склону холма, по высокой траве, по сладко пахнущей лаванде. Когда она подходила близко к дому, ноги начинали чуть дрожать, щеки краснели – как это было, когда она воровала. За окнами было слышно их – стук тарелок, Фрэнни забирается в стул и лупит по столу детской ложкой. Хорошенькая такая. Терпеливо ждала, когда мама подойдет и даст ей то, чего она