Коул посмотрел на косяк и покачал головой.

– Ну же, я не заставляю. Вот, бери.

– Не знаю, мистер Клэр.

Джордж решил, что мальчик просто проявляет вежливость.

– Ну же.

Коул нерешительно взял косяк, затянулся – и закашлялся.

– Совсем не трудно, правда?

Коул позволил себе улыбнуться. Джордж подумал, что таких секретов будет еще много.

Мальчик жил у дяди на Дивижн-стрит, в узком доме, стенами смыкавшемся с соседними. Он подъехал к поребрику.

Дверь открылась, вышел мужчина и встал на крыльце, уперев руки в бедра. Взгляд у него был острый, как у добермана.

– Это мой дядя.

– Добрый вечер.

– Добрый.

Джордж помахал, но дядя не помахал в ответ, и как только мальчик поднялся по лестнице, дядя взял его за плечо и провел в дом. Дверь закрылась, свет погас.

Доехав до дома, Джордж прошел в кабинет и открыл бутылку столетнего виски, подарок отца на защиту диссертации – разумеется, новый статус ничего ему не принес. Он подумал об университете, этих придурках с факультета. Уоррен, мать его, Шелби. В итоге должность ему не предложили – ну и ладно. Джордж был вполне счастлив в своем гетто, где никто не ставил под сомнение его квалификацию. А факультет они могли засунуть себе в задницу, ну правда. Пошел этот Нью-Йорк куда подальше.

Он хорошо провел время у Соколовых. Они отличались от всех, кого он знал в городе, – аспирантов, изображавших из себя что-то вроде театральной труппы и наслаждавшихся предсказуемыми пороками, и его так называемых коллег с факультета истории искусств, манипуляторов несчастных. Он устал от сплетен, борьбы за статус. От этого его спасло место в Сагино. Он утратил веру в обыкновенное, в то, что связывало их, и вышел из этой петли времени, словно астронавт, вернувшийся на землю.

Жена лежала на самом краю матраса, лицом к стене, под белой простыней торчали ее лопатки.

– Хорошо бы ты простила меня, – сказал он ей в спину. – Ты же знаешь, я не хотел.

– Джордж.

Больше она ничего не сказала.

– Ты же знаешь, я бы никогда не причинил тебе боль.

– Ты причиняешь ее постоянно.

Он уставился на свои руки. Почему-то он вспомнил, как плакала его мать, когда он делал что-то не так, потом умоляла его вести себя прилично. Он рано научился водить их за нос, манипулировать ими.

– Жаль, что ты видишь это так. Думаю, это не совсем верно.

– Ты изменяешь мне, Джордж?

– Разумеется, нет.

Она внимательно присмотрелась к нему.

– Могу я тебе верить?

– Да. Конечно, ты можешь мне верить.

– Почему ты всегда приходишь так поздно?

– Я просто только что начал на новом месте, – сказал он. – Приходится тратить время, исполнять обязательства.

Она повернулась и посмотрела на него, осторожно, словно встретиться с ним взглядом было опасно, потом отвернулась, недовольная, и закрыла глаза. Он обнял ее напряженное неподатливое тело. Ему было все равно. Она расстроена – и он ее утешит.

– Я бы пропал без тебя, – сказал он. – Постарайся не забывать об этом.

Тайный язык женщин

«Тебе никогда не будут нужны те, кто готов тебя любить», – сказала ей однажды мать. И Уиллис подумала, что так и есть. Она знала – тот, кто захочет ее любить, явно совсем, блин, отчаялся.

Она знала, как использовать свое тело, чтобы свести его с ума. Она использовала глаза и губы, которые надувала, как маленькая. Она использовала длинные ноги, которые оказались, по словам ее матери, бесполезны, раз она бросила балет. Она использовала колени, похожие на перевернутые чайные чашки. Она использовала бедра. И голову, когда высокомерно отбрасывала волосы с лица. Можно заставить свое тело говорить одно, а голову – думать совсем другое. Вот это ей больше всего нравилось в том, чтобы быть женщиной, – способность обманывать.

Джордж. Он хотел делать с ней всякое – сам сказал. Он уложил ее на кровать, заставил закинуть руки за голову и вытянуть ноги, стоял и смотрел на нее. У него руки были больше, чем ее бедра, и она чувствовала себя пойманной, и в глазах мутнело, словно она сейчас заплачет. Потом он убрал руки, будто она загорелась, и он загорелся – и ушел. Больше она его не видела.

Она звонила матери в тот вечер, но, когда услышала ее голос и представила ее на кухне на Восточной Восемьдесят пятой улице, готовящей что-то в духовке, очередное странное рагу, и вообразила ее трагическое лицо – лицо человека, в чьем сознании ежесекундно борются добро и зло, честь и бесчестье, гонимые и привилегированные, эта картина навязала настолько сильные ощущения, что она не выдержала и повесила трубку.

Уиллис закрыла глаза и увидела Джорджа Клэра. В ней заплескалась вина – и это ей и было нужно, потому что она была так виновата. И она с этим смирилась. С тем простым фактом, кто она есть. Странный потомок Тодда Б. Хоуэлла, известного адвоката закоренелых преступников. Тяжелые конверты, которые он оставлял на столе. Ночью она украдкой пробиралась в его кабинет и разматывала красную резинку, пока не открывалась желтая пасть и не высовывался язык – отчеты и фотографии того, что сделали эти люди, очень, очень дурные вещи, и она раскладывала все это на полу, кучей, как подарки на праздник. Выражение пухлого лица ее отца, когда он говорил с клиентами за обедом, тошнотворная гордость, хвастовство тем, как он их отмазал – будто это что-то связанное с сексом, – потому что он мог найти ту единственную деталь, о которой никто не подумал, таково уж было его ремесло. Даже тот тип, который засунул кому-то пистолет в вагину и нажал курок, – тут тоже можно было найти ту самую деталь, найти лазейку.

Потому что в этом мире подобное сойдет тебе с рук. Можно позволить себе быть презренным.

Вот так ей это все виделось. И она выходила на террасу, стояла на сумасшедшем ветру, таком горячем, что, казалось, тело выворачивало наизнанку, и город просто ждал – высокие серые дома, молнии над рекой, и она погружалась во все это, в рутинное безумие, бесчисленные окна бесчисленных квартир, в которых происходило ужасное, и она забиралась на парапет и раскидывала руки. «Вот она – я, – кричала она в пустоту, – делайте со мной что захотите!»

Ее забрали из школы. Мать не хотела, чтобы она возвращалась на запад в таком состоянии. Психотерапевт сказал, что ей пора примириться, – он поглаживал бороду и нервно поправлял